Избранная лирика

Вордсворт Уильям

СТРАНСТВУЮЩИЙ СТАРИК

ПОКОЙ И УМИРАНИЕ

ЗАРИСОВКА [33]

Не возбуждая любопытства птиц, Облюбовавших придорожный куст, Он все идет — лицо его, шаги, Походка выражают лишь одно: И в сгорбленной фигуре, и в глазах Таится не страдание, но мысль; Он так упорно приучал себя К бесстрастью, что при взгляде на него Не помнишь об усильях; он из тех, Кого долготерпенье привело К столь кроткому смиренью, что ему Терпеть уже не трудно. И покой Его так совершенен, что юнец, Завидуя, глядит ему вослед. На мой вопрос, куда он держит путь, С какою целью? — он ответил так: "Иду я в Фелмут к сыну своему. Он ранен был в сражении морском. Сейчас в больнице умирает он, И я хочу успеть проститься с ним".

33

Перевод И. Меламеда

THE COMPLAINT OF A FORSAKEN INDIAN WOMAN

ТWhen a Northern Indian, from sickness, is unable to continue his journey with his companions, he is left behind, covered over with deer-skins, and is supplied with water, food, and fuel, if the situation of the place with afford it. He is informed of the track which his companions intend to pursue, and if he be unable to follow, or overtake them, he perishes alone in the desert; unless he should have the good fortune to fall in with some other tribes of Indians. The females are equally, or still more, exposed to the same fate. See that very interesting work Heame's _Journey from Hudson's Bay to the Northern Ocean_. In the high northern latitudes, as the same writer informs us, when the northern lights vary their position in the air, they make a rustling and a crackling noise, as alluded to in the following poem.

I Before I see another day, Oh let my body die away! In sleep I heard the northern gleams; The stars, they were among my dreams; In rustling conflict through the skies, I heard, I saw the flashes drive, And yet they are upon my eyes, And yet I am alive; Before I see another day, Oh let my body die away! II My fire is dead: it knew no pain; Yet is it dead, and I remain: All stiff with ice the ashes lie; And they are dead, and I will die. When I was well, I wished to live, For clothes, for warmth, for food, and fire; But they to me no joy can give, No pleasure now, and no desire. Then here contented will I lie! Alone, I cannot fear to die. III Alas! ye might have dragged me on Another day, a single one! Too soon I yielded to despair; Why did ye listen to my prayer? When ye were gone my limbs were stronger; And oh, how grievously I rue, That, afterwards, a little longer, My friends, I did not follow you! For strong and without pain I lay, Dear friends, when ye were gone away. IV My Child! they gave thee to another, A woman who was not thy mother. When from my arms my Babe they took, On me how strangely did he look! Through his whole body something ran, A most strange working did I see; — As if he strove to be a man, That he might pull the sledge for me: And then he stretched his arms, how wild! Oh mercy! like a helpless child. V My little joy! my little pride! In two days more I must have died. Then do not weep and grieve for me; I feel I must have died with thee. O wind, that o'er my head art flying The way my friends their course did bend, I should not feel the pain of dying, Could I with thee a message send; Too soon, my friends, ye went away; For I had many things to say. VI I'll follow you across the snow; Ye travel heavily and slow; In spite of all my weary pain I'll look upon your tents again. — My fire is dead, and snowy white The water which beside it stood: The wolf has come to me to-night, And he has stolen away my food. For ever left alone am I; Then wherefore should I fear to die? VII Young as I am, my course is run, I shall not see another sun; I cannot lift my limbs to know If they have any life or no. My poor forsaken Child, if I For once could have thee close to me. With happy heart I then would die, And my last thought would happy be; But thou, dear Babe, art far away, Nor shall I see another day.

ЖАЛОБА

ПОКИНУТОЙ ИНДИАНКИ [34]

На севере, если индеец, истощенный дорогой, не в силах следовать за своим племенем, товарищи накрывают его оленьими шкурами и, снабдив водой, пищей и, если возможно, топливом, оставляют одного. Ему говорят, каким путем они намерены следовать, и если он слишком слаб, чтобы их догнать, — он осужден на одинокую смерть в пустыне, разве что, по счастью, на него набредет другое племя. Женщины наравне с мужчинами, если не чаще, подвергаются этой участи. Смотри по этому поводу интереснейший труд Хирна "Путешествие от Гудзонова залива к Ледовитому океану". В северных широтах, сообщает тот же писатель, когда северное сияние меняет свое положение в небе, оно издает сухой треск, о котором и упоминается в этой поэме.

34

Перевод М. Фроловского

I Ужель мне видеть утро снова? Я умереть давно готова, Нет, я не сплю и не во сне Я вижу вспышки в вышине, Сиянью северному внемлю, Я слышу треск его огней, — Пришла пора покинуть землю, Пришла пора расстаться с ней. Ужель мне видеть утро снова? Я умереть давно готова. II Костер погас. И я погасну. К чему же плакать понапрасну? Зола покрылась коркой льда, Потух огонь мой навсегда. Я вспоминаю, как, бывало, О крове, пище и огне И я просила, я мечтала, — Теперь к чему все это мне? С огнем погаснут все желанья, — Я встречу смерть без содроганья. III Быть может, день-другой за вами, Друзья, неверными шагами Смогла б еще тащиться я… К чему вы слушали меня! Я так жалею, что молила Меня оставить умирать, Ко мне опять вернулись силы, Могла б я в путь идти опять. Но вы дорогою далекой Уже ушли от одинокой. IV Мое дитя! Тебя, качая, Несет отныне мать чужая, Ты от родных оторван рук. В твоих глазах сквозил испуг, Быть может, гнев мужчины ранний, Ты не хотел покинуть мать, Рванулся ты запрячь ей сани, Чтоб вместе путь с ней продолжать. Но так беспомощно ручонки Ты протянул на плач мой громкий. V Ты моя радость, мой малютка, Здесь умирать одной так жутко, Зато ты жив — и не жалей О бедной матери твоей. Слова когда бы улетали С порывом ветра вам вослед — Я умерла бы без печали, Ждала б услышать ваш ответ. Хочу сказать еще так много, Но вы ушли своей дорогой. VI Тяжел ваш путь сквозь мрак морозный, И вас нагнать еще не поздно И на шатры взглянуть хоть раз, Увидеть их в предсмертный час. Погас костер во мгле холодной, Вода замерзла, нет огня. Сегодня ночью волк голодный Унес всю пищу от меня. Одна, одна в пустыне снежной, Одна со смертью неизбежной. VII Кровь застывает в моих жилах, Я шевельнуть рукой не в силах, Жизнь прожита, и для меня Навеки скрылся отблеск дня. Дитя мое, когда б могла я Прижать тебя к груди своей, Я б умерла, благословляя Конец своих недолгих дней. Но ты не слышишь, ты далеко, Я умираю одиноко.

LINES COMPOSED A FEW MILES ABOVE TINTERN ABBEY, ON REVISITING THE BANKS OF THE WYE DURING A TOUR

JULY 13, 1798

Five years have past; five summers, with the length Of five long winters! and again I hear These waters, rolling from their mountain-springs With a soft inland murmur.
– Once again Do I behold these steep and lofty cliffs, That on a wild secluded scene impress Thoughts of more deep seclusion; and connect The landscape with the quiet of the sky. The day is come when I again repose Here, under this dark sycamore, and view These plots of cottage-ground, these orchard-tufts, Which at this season, with their unripe fruits, Are clad in one green hue, and lose themselves 'Mid groves and copses. Once again I see These hedge-rows, hardly hedge-rows, little lines Of sportive wood run wild: these pastoral farms, Green to the very door; and wreaths of smoke Sent up, in silence, from among the trees! With some uncertain notice, as might seem Of vagrant dwellers in the houseless woods, Or of some Hermit's cave, where by his fire The Hermit sits alone. These beauteous forms, Through a long absence, have not been to me As is a landscape to a blind man's eye: But oft, in lonely rooms, and 'mid the din Of towns and cities, I have owed to them In hours of weariness, sensations sweet, Felt in the blood, and felt along the heart; And passing even into my purer mind, With tranquil restoration:-feelings too Of unremembered pleasure: such, perhaps, As have no slight or trivial influence On that best portion of a good man's life, His little, nameless, unremembered, acts Of kindness and of love. Nor less, I trust, To them I may have owed another gift, Of aspect more sublime; that blessed mood, In which the burthen of the mystery, In which the heavy and the weary weight Of all this unintelligible world, Is lightened: — that serene and blessed mood, In which the affections gently lead us on, — Until, the breath of this corporeal frame And even the motion of our human blood Almost suspended, we are laid asleep In body, and become a living soul: While with an eye made quiet by the power Of harmony, and the deep power of joy, We see into the life of things. If this Be but a vain belief, yet, oh! how oft — In darkness and amid the many shapes Of joyless daylight; when the fretful stir Unprofitable, and the fever of the world, Have hung upon the beatings of my heart — How oft, in spirit, have I turned to thee, O sylvan Wye! thou wanderer thro' the woods, How often has my spirit turned to thee! And now, with gleams of half-extinguished thoughts With many recognitions dim and faint, And somewhat of a sad perplexity, The picture of the mind revives again: While here I stand, not only with the sense Of present pleasure, but with pleasing thoughts That in this moment there is life and food For future years. And so I dare to hope, Though changed, no doubt, from what I was when first 1 came among these hills; when like a roe I bounded o'er the mountains, by the sides Of the deep rivers, and the lonely streams, Wherever nature led; more like a man Flying from something that he dreads, than one Who sought the thing he loved. For nature then (The coarser pleasures of my boyish days, And their glad animal movements all gone by) To me was all in all.
– I cannot paint What then I was. The sounding cataract Haunted me like a passion: the tall rock, The mountain, and the deep and gloomy wood, Their colours and their forms, were then to me An appetite; a feeling and a love, That had no need of a remoter charm, By thought supplied, nor any interest Unborrowed from the eye.
– That time is past, And all its aching joys are now no more, And all its dizzy raptures. Not for this Faint I, nor mourn nor murmur; other gifts Have followed; for such loss, I would believe, Abundant recompence. For I have learned To look on nature, not as in the hour Of thoughtless youth; but hearing often-times The still, sad music of humanity, Nor harsh nor grating, though of ample power To chasten and subdue. And I have felt A presence that disturbs me with the joy Of elevated thoughts; a sense sublime Of something far more deeply interfused, Whose dwelling is the light of setting suns, And the round ocean and the living air, And the blue sky, and in the mind of man; A motion and a spirit, that impels All thinking things, all objects of all thought, And rolls through all things. Therefore am I still A lover of the meadows and the woods, And mountains; and of all that we behold From this green earth; of all the mighty world Of eye, and ear, — both what they half create, And what perceive; well pleased to recognise In nature and the language of the sense, The anchor of my purest thoughts, the nurse, The guide, the guardian of my heart, and soul Of all my moral being. Nor perchance, If I were not thus taught, should I the more Suffer my genial spirits to decay: For thou art with me here upon the banks Of this fair river; thou my dearest Friend, My dear, dear Friend; and in thy voice I catch The language of my former heart, and read My former pleasures in the shooting lights Of thy wild eyes. Oh! yet a little while May I behold in thee what I was once, My dear, dear Sister! and this prayer I make, Knowing that Nature never did betray The heart that loved her; 'tis her privilege, Through all the years of this our life, to lead From joy to joy: for she can so inform The mind that is within us, so impress With quietness and beauty, and so feed With lofty thoughts, that neither evil tongues, Rash judgments, nor the sneers of selfish men, Nor greetings where no kindness is, nor all The dreary intercourse of daily life, Shall e'er prevail against us, or disturb Our cheerful faith, that all which we behold Is full of blessings. Therefore let the moon Shine on thee in thy solitary walk; And let the misty mountain-winds be free To blow against thee: and, in after years, When these wild ecstasies shall be matured Into a sober pleasure; when thy mind Shall be a mansion for all lovely forms. Thy memory be as a dwelling-place For all sweet sounds and harmonies; oh! then, If solitude, or fear, or pain, or grief, Should be thy portion, with what healing thoughts Of tender joy wilt thou remember me, And these my exhortations! Nor, perchance — If I should be where I no more can hear Thy voice, nor catch from thy wild eyes these gleams Of past existence — wilt thou then forget That on the banks of this delightful stream We stood together; and that I, so long A worshipper of Nature, hither came Unwearied in that service: rather say With warmer love — oh! with far deeper zeal Of holier love. Nor wilt thou then forget, That after many wanderings, many years Of absence, these steep woods and lofty cliffs, And this green pastoral landscape, were to me More dear, both for themselves and for thy sake!

СТРОКИ,

НАПИСАННЫЕ НА РАССТОЯНИИ НЕСКОЛЬКИХ МИЛЬ ОТ ТИНТЕРНСКОГО АББАТСТВА ПРИ ПОВТОРНОМ ПУТЕШЕСТВИИ НА БЕРЕГА РЕКИ УАЙ [35]

Пять лет прошло; зима, сменяя лето, Пять раз являлась! И опять я слышу Негромкий рокот вод, бегущих с гор, Опять я вижу хмурые утесы — Они в глухом, уединенном месте Внушают мысли об уединенье Другом, глубоком, и соединяют Окрестности с небесной тишиной. Опять настала мне пора прилечь Под темной сикоморой и смотреть На хижины, сады и огороды, Где в это время года все плоды, Незрелые, зеленые, сокрыты Среди густой листвы. Опять я вижу Живые изгороди, что ползут, Подобно ответвленьям леса; мызы, Плющом покрытые; и дым витой, Что тишина вздымает меж деревьев! И смутно брезжат мысли о бродягах, В лесу живущих, или о пещере, Где у огня сидит отшельник. Долго Не видел я ландшафт прекрасный этот, Но для меня не стал он смутной грезой. Нет, часто, сидя в комнате унылой Средь городского шума, был ему я Обязан в час тоски приятным чувством, Живящим кровь и в сердце ощутимым, Что проникало в ум, лишенный скверны, Спокойным обновлением; и чувства Отрад забытых, тех, что, может быть, Немалое влияние окажут На лучшее, что знает человек, — На мелкие, невидные деянья Любви и доброты. О, верю я: Иным я, высшим даром им обязан, Блаженным состояньем, при котором Все тяготы, все тайны и загадки, Все горькое, томительное бремя Всего непознаваемого мира Облегчено покоем безмятежным, Когда благие чувства нас ведут, Пока телесное дыханье наше И даже крови ток у нас в сосудах Едва ль не прекратится — тело спит, И мы становимся живой душой, А взором, успокоенным по воле Гармонии и радости глубокой, Проникнем в суть вещей. И если в этом Я ошибаюсь, все же — ах! — как часто Во тьме, средь обликов многообразных Безрадостного дня, когда все в мире Возбуждено бесплодной суетой, — Как часто я к тебе стремился духом, Скиталец Уай, текущий в диких чащах, Как часто я душой к тебе стремился. А ныне, при мерцанье зыбких мыслей, В неясной дымке полуузнаванья И с некоей растерянностью грустной, В уме картина оживает вновь: Я тут стою, не только ощущая Отраду в настоящем, но отрадно Мне в миге этом видеть жизнь и пищу Грядущих лет. Надеяться я смею, Хоть я не тот, каким я был, когда, Попав сюда впервые, словно лань, Скитался по горам, по берегам Глубоких рек, ручьев уединенных, Куда вела природа; я скорее Напоминал того, кто убегает От страшного, а не того, кто ищет Отрадное. Тогда была природа (В дни низменных, мальчишеских утех, Давно прошедших бешеных восторгов) Всем для меня. Я описать не в силах Себя в ту пору. Грохот водопада Меня преследовал, вершины скал, Гора, глубокий и угрюмый лес — Их очертанья и цвета рождали Во мне влеченье — чувство и любовь, Которые чуждались высших чар, Рожденных мыслью, и не обольщались Ничем незримым. — Та пора прошла, И больше нет ее утех щемящих, Ее экстазов буйных. Но об этом Я не скорблю и не ропщу: взамен Я знал дары иные, и обильно Возмещены потери. Я теперь Не так природу вижу, как порой Бездумной юности, но часто слышу Чуть слышную мелодию людскую Печальную, без грубости, но в силах Смирять и подчинять. Я ощущаю Присутствие, палящее восторгом, Высоких мыслей, благостное чувство Чего-то, проникающего вглубь, Чье обиталище — лучи заката, И океан, и животворный воздух, И небо синее, и ум людской — Движение и дух, что направляет Все мыслящее, все предметы мыслей, И все пронизывает. Потому-то Я до сих пор люблю леса, луга И горы — все, что на земле зеленой Мы видеть можем; весь могучий мир Ушей и глаз — все, что они приметят И полусоздадут; я рад признать В природе, в языке врожденных чувств Чистейших мыслей якорь, пристань сердца, Вожатого, наставника и душу Природы нравственной моей. Быть может, Не знай я этого, мой дух в упадок Прийти бы мог; со мной ты на брегах Реки прекрасной — ты, мой лучший друг, Мой милый, милый друг; в твоих речах Былой язык души моей я слышу, Ловлю былые радости в сверканье Твоих безумных глаз. О да! Пока Еще в тебе я вижу, чем я был, Сестра любимая! Творю молитву, Уверен, что Природа не предаст Ее любивший дух: ее веленьем Все годы, что с тобой мы вместе, стали Чредою радостей; она способна Так мысль настроить нашу, так исполнить Прекрасным и покойным, так насытить Возвышенными думами, что ввек Злословие, глумленье себялюбцев, Поспешный суд, и лживые приветы, И скука повседневной суеты Не одолеют нас и не смутят Веселой веры в то, что все кругом Полно благословений. Пусть же месяц Тебя в часы прогулки озарит, Пусть горный ветерок тебя обвеет, И если ты в грядущие года Экстазы безрассудные заменишь Спокойной, трезвой радостью, и ум Все облики прекрасного вместит, И в памяти твоей пребудут вечно Гармония и сладостные звуки, — О, если одиночество и скорбь Познаешь ты, то как целебно будет Тебе припомнить с нежностью меня И увещания мои! Быть может, Я буду там, где голос мой не слышен, Где я увижу взор безумный твой, Зажженный прошлой жизнью, — помня все же, Как мы на берегу прекрасных вод Стояли вместе; как я, с давних пор Природы обожатель, не отрекся От моего служенья, но пылал Все больше — о! — все пламеннее рвеньем Любви святейшей. Ты не позабудешь, Что после многих странствий, многих лет Разлуки, эти чащи и утесы И весь зеленый край мне стал дороже… Он сам тому причиной — но и ты!

35

Перевод В. Рогова

From "LYRICAL BALLADS, AND OTHER POEMS"

Из "ЛИРИЧЕСКИХ БАЛЛАД И ДРУГИХ СТИХОТВОРЕНИЙ"

THERE WAS A BOY

There was a Boy; ye knew him well, ye cliffs And islands of Winander! — many a time, At evening, when the earliest stars began To move along the edges of the hills, Rising or setting, would he stand alone, Beneath the trees, or by the glimmering lake; And there, with fingers interwoven, both hands Pressed closely palm to palm and to his mouth Uplifted, he, as through an instrument, Blew mimic hootings to the silent owls, That they might answer him.
– And they would shout Across the watery vale, and shout again, Responsive to his call, — with quivering peals; And long halloos, and screams, and echoes loud Redoubled and redoubled; concourse wild Of jocund din! And, when there came a pause Of silence such as baffled his best skill: Then, sometimes, in that silence, while he hung Listening, a gentle shock of mild surprise Has carried far into his heart the voice Of mountain-torrents; or the visible scene Would enter unawares into his mind With all its solemn imagery, its rocks, Its woods, and that uncertain heaven received Into the bosom of the steady lake. This boy was taken from his mates, and died In childhood, ere he was full twelve years old. Pre-eminent in beauty is the vale Where he was born and bred: the church-yard hangs Upon a slope above the village-school; And, through that church-yard when my way has led On summer-evenings, I believe, that there A long half-hour together I have stood Mute-looking at the grave in which he lies!

МАЛЬЧИК [36]

Был мальчик. Вам знаком он был, утесы И острова Винандра! Сколько раз, По вечерам, лишь только над верхами Холмов зажгутся искры ранних звезд В лазури темной, он стоял, бывало, В тени дерев, над озером блестящим. И там, скрестивши пальцы и ладонь Сведя с ладонью наподобье трубки, Он подносил ее к губам и криком Тревожил мир в лесу дремучих сов. И на призыв его, со всех сторон, Над водною равниной раздавался Их дикий крик, пронзительный и резкий. И звонкий свист, и хохот, и в горах Гул перекатный эха — чудных звуков Волшебный хор! Когда же, вслед за тем, Вдруг наступала тишина, он часто В безмолвии природы, на скалах, Сам ощущал невольный в сердце трепет, Заслышав где-то далеко журчанье Ключей нагорных. Дивная картина Тогда в восторг в нем душу приводила Своей торжественной красой, своими Утесами, лесами, теплым небом, В пучине вод неясно отраженным. Его ж уж нет! Бедняжка умер рано, Лет девяти он сверстников оставил. О, как прекрасна тихая долина, Где он родился! Вся плющом увита, Висит со скал над сельской школой церковь. И если мне случится в летний вечер Идти через кладбище, я готов Там целый час стоять с глубокой думой Над тихою могилой, где он спит.

36

Перевод Д. Мина

LUCY

I Strange fits of passion have I known: And I will dare to tell, But in the Lover's ear alone, What once to me befell. When she I loved looked every day Fresh as a rose in June, I to her cottage bent my way, Beneath an evening-moon. Upon the moon I fixed my eye, All over the wide lea; With quickening pace my horse drew nigh Those paths so clear to me. And now we reached the orchard-plot; And, as we climbed the hill, The sinking moon to Lucy's cot Came near, and nearer still. In one of those sweet dreams I slept, Kind Nature's gentlest boon! And all the while my eyes I kept On the descending moon. My horse moved on; hoof after hoof He raised, and never stopped: When down behind the cottage roof, At once, the bright moon dropped. What fond and wayward thoughts will slide Into a Lover's head! "O mercy!" to myself I cried, "If Lucy should be dead!" II She dwelt among the untrodden ways Beside the springs of Dove, A Maid whom there were none to praise And very few to love: A violet by a mossy stone Half hidden from the eye! — Fair as a star, when only one Is shining in the sky. She lived unknown, and few could know When Lucy ceased to be; But she is in her grave, and, oh, The difference to me! III I travelled among unknown men, In lands beyond the sea; Nor, England! did I know till then What love I bore to thee. Tis past, that melancholy dream! Nor will I quit thy shore A second time; for still I seem To love thee more and more. Among thy mountains did I feel The joy of my desire; And she I cherished turned her wheel Beside an English fire. Thy mornings showed, thy nights concealed The bowers where Lucy played; And thine too is the last green field That Lucy's eyes surveyed. V A slumber did my spirit seal; I had no human fears: She seemed a thing that could not feel The touch of earthly years. No motion has she now, no force; She neither hears nor sees; Rolled round in earth's diurnal course, With rocks, and stones, and trees.