Избранная проза и переписка
Шрифт:
— А затем, — хитро прищурился Симеон, — что у тебя вторая рука вырастет, если ты будешь благословлять.
— Куда мне в Африку, дружок? — завздыхал Евгеньев: — зачем ты ко мне с этой рукой всё пристаешь, ей-богу?
— А как ты в гробу руки сложишь? — тихо спросил он Евгеньева.
Странный был мальчик, и что ему было отвечать?
А осенью Симеона приодели. У него появилось синее пальто с якорем и длинные вязаные штаны, его постригли, помыли и ему купили тачку и совок. Он возил тачку боком и нес в вытянутой руке совок, полный дождевых червей. Он играл с червями странно и вдохновенно:
— Гробокопатель, — говорил он Симеону, качая головой.
Потом Симеона стали возить в Париж: в цирк, кинематограф и к доктору. Он порозовел и неожиданно очень похорошел. Стал играть нормально: в кегли там, в лошадки, и оплеванный им школьник получил доступ во дворик виллы. Звать себя он попросил Сеней. А Евгеньев вдруг затосковал и начал волноваться. Потом Сеня заболел дифтеритом. Это случилось чуть ли не накануне переезда всей семьи в Париж. Хлопали двери на вилле «надежда», у ворот тесно и неуклюже стояли в грязи две частных машины. Проходил, опустив голову, священник, бывший офицер, вызывали карету «скорой помощи». Евгеньев стоял у калитки часа три, ничего не понимая. Но Симеон никуда не уехал — он умер. И тело утром повезли куда-то в черном высоком автомобиле. Инвалид снова стоял у калиточки, он был пьян и плакал.
— Младенец, — говорил он, снимая шляпу, ветру, — какой был младенец этот Симеон, какие он черные слова говорил, как руку мою жалел, Господи. Да пропади она пропадом, рука.
С террасы бегом спустилась Надя в шелковом ослепительно-синем халатике, она хотела бежать за автомобилем, но не побежала. Она смотрела не серыми уже, а огромными темными глазами мимо забора и кричала.
— Надежда, моя единственная надежда. Всё ведь ради тебя…
И ветер нес ее слова по Медону.
ПЕРВЫЙ СОН
— Это тебе кажется, — сказал сон мальчику. — Это совсем не телега проехала, это гремят пушки, это начинается Полтавский бой.
— Я тоже не думаю, чтобы это была телега, — ответил мальчик, засыпая. — Тут на колесах делают синие ободки из ваты, что ли, и телеги не тарахтят. Это только в книгах пишут: затарахтела телега, но я никогда не слыхал ни одной телеги. Конечно, бывают мотоциклеты, но они воют, как дикие волки. Я их даже часто путаю с волками, когда сплю.
— Спи, спи, не тарахти, — зашептал сон, глядя недоверчиво: дескать, можно ли уже начинать, и, увидя, что рука мальчика вздрогнула, сжимая носовой платок, а потом вдруг стала слабой и прозрачной, засуетился, прячась за портьерой, потому что не хотел терять времени.
Он переоделся учителем из школы, переоделся очень плохо, но главное было в желтеньких усах и в прыщиках на лбу, и он это хорошо понимал. Он налепил себе на лоб слишком много прыщиков, штук на пять больше, и усы сделал слишком яркие, но мальчик обманулся легко и быстро забормотал наизусть какое-то стихотворение
— Нет, — сказал учитель, — ответь мне лучше про Полтавский бой, начиная с того места, где Кутузов пошел бить французов.
— Я еще маленький, — ответил мальчик слащаво. — Я еще не проходил, я еще сам француз.
— А как твоя фамилия? — спросил сон громовым голосом, уже не боясь, что мальчик проснется, и надел на голову кудрявый паричок Петра Великого, но желтые усы оставил.
Мальчик был действительно маленький и глупый, заметить ничего не мог.
— Меня зовут Пьер, — ответил мальчик неохотно. — И тебя тоже зовут Пьер, я теперь вспомнил, что ты построил Ленинград, мы туда хотим вернуться с папой, а мама не хочет. Скажи мне, пожалуйста, за это, где мой заяц Мими, которого украла Симонна у меня в позапрошлом году?
— Я не знаю, — ответил большой Пьер и заморгал глазами воровато, как Симонна, потом он заплакал и сказал тонко: — Отец, отец, эти русские обвиняют меня, что я украла этого желтого кролика у ихнего сына. Я его никогда, никогда даже не видела.
Но уже посреди комнаты стоял желтый заяц и, подняв лапу, делал стойку на воров, как охотничья собака. За стеной папа мальчика и два его товарища пели и играли на гитарах.
— Было дело под Полтавой, — завыл заяц и посмотрел невидящими стеклянными глазами на отельные линялые обои. Цветы на обоях весело шелохнулись и немножко проросли. Синяя роза уронила лепесток на пол, и он тяжело покатился, как гулкий шарик, под кровать.
— Пли! — заорал Петр Великий.
Мальчик вздохнул и сел на постели. Нечего было и думать о покое. Под окном шел Полтавский бой. Торговки цветов, рыдая, уносили свои букеты в подворотни. Русский генерал-сосед превратился в фотографию своего сына, убитого под Каховкой, и плоско прокрался вдоль стены к чьей-то чужой лошади. Картечь завизжала на весь Париж. Заяц перебежал дорогу шведскому королю, и он тотчас же отступил. Он был весь нежный и белокурый, ему принесли мундир из соседнего музея, и он заговорил по-шведски и фински. Петр Великий ударил мальчика и велел ему бежать вперед.
— Я — маленький, — зарыдал мальчик, — я хочу отвечать Бородино.
С пятого этажа спустилась русская девочка Елена с сияньем на голове.
— Я — святая, — сказала она, — я — Елена, я — остров.
И стала сворачивать из бумаги треуголку. Петра Великого уже не было. На огромной площади лежал он в маленьком мавзолейчике, и люди платили по франку, чтобы посмотреть на него.
— Кто победил при Бо-ро-ди-но? — строго спросил учитель с желтыми усами.
— Французы, — пискнула Симонна.
— Суворов, — крикнул Саша, разносчик пельменей из лавки Дуга.
— Я, — сказала Елена и стала кривляться. Она надела треуголку набекрень и подняла левую ногу до потолка. — Я учусь балету и буду мисс La Russie emigree лет через восемь.
Спящего мальчика никто не трогал. Минут пять тому назад он тихо запер всех солдат в коробку и снова улегся в постель. Синяя роза уронила на него жучка, и жучок сидел у него на мизинце и распускал из-под крыльев длинный тюлевый тоненький шлейфик.
— Меня зовут Плющ, — звенел жучок.