Избранник Божий
Шрифт:
И Михаил Федорович на обратном пути домой, быть может, под впечатлением слов отца своего, обратил впервые внимание на то, что происходило на площадях, на улицах и на крестцах, которыми он проезжал. Ему показалось, что никогда еще он не видал в городе такого оживления, таких густых толп народа, таких говорливых и шумных сборищ около Лобного места и на спуске к Москве-реке, около Покровского собора… Он обратил на это внимание своего постоянного спутника, Сеньки, и тот, наклонившись к нему, пояснил:
— Слыхал я в обители, от служки твоего батюшки,
— А под чьим началом было? — спросил Мишенька с большим оживлением.
— Под воеводством князя Дмитрия Шуйского, родного брата государева. Он первый и бежал, и весть привез о поражении…
— Как ему не грех и как ему не стыдно! Ему бы надо умереть на поле битвы, вот как тогда ростовский воевода.
— Не таков Дмитрий Шуйский… Он до всякой сласти житейской падок, смерти он пуще огня боится.
Приехав домой, Мишенька узнал от дяди Ивана Никитича о поражении русской рати под Клушином и о полном торжестве гетмана Жолкевского над неспособным и немужественным Дмитрием Шуйским. Оказывается, что вся Москва уже была полна толпами беглецов с поля несчастной битвы и что они повсюду расславили о корысти и неправосудии русских воевод и о чрезвычайном мужестве и воинском искусстве ляхов, которым будто бы и противиться в открытом поле нельзя…
— И уж Жолкевский на пути к столице, — добавил Иван Никитич, — а у нас и войска нет, чтобы выступить против него, и скоро ли еще сберем его, не знаем сами, а от Калуги вор тушинский подступает, и с тем нет сил бороться. Столица в страхе и тревоге. Все мечутся, все ропщут на царя Василия, и чем все это кончится, один Бог ведает.
Такие тревожные вести, доносившиеся отовсюду на романовское подворье, конечно, всех волновали в доме, начиная от Марфы Ивановны и Ивана Никитича и до последнего челядинца. Все ожидали ежечасно наступления каких-то чрезвычайных событий, какого-то переворота, сопряженного со всякими бедами и напастями. Тревога старших передавалась и младшему члену семьи, Михаилу Федоровичу, который, просыпаясь, обращался к пестуну своему с вопросом:
— Что, Сенюшка, ничего еще на Москве не приключилось?
И слышал на этот вопрос все тот же ответ невозмутимого Сеньки:
— Милостью Божией, стоит все на Москве по-старому, по-бывалому.
И ложился Мишенька и засыпал к вечеру все с тем же тревожным вопросом:
— А как ты думаешь, Сенюшка, никакой до завтра напасти над Москвой не стрясется?
— То единому Богу ведомо, голубчик, мы все под Его волею ходим, — неизменно отвечал и на этот вопрос пестун Мишеньки.
Блуждая таким образом в потемках всяких неопределенных ожиданий, страхов и опасений, Мишенька был чрезвычайно обрадован, когда, наконец, дней пять спустя после свидания с отцом, услышал, что вечером в этот день Филарет Никитич собирается посетить свою семью на подворье. Мишенька со страстным нетерпением ожидал отца и жаждал услышать от него то живое слово, которое бы облегчило его душу, осветило бы охвативший ее сумрак… И он не ошибся в ожиданиях.
Филарет Никитич явился на подворье уже тогда, когда стемнело и все собирались ужинать. Он прошел прямо в моленную Марфы Ивановны и призвал туда супругу свою и сына.
— Хочу перед вами, дорогими и милыми моему сердцу, открыть то, что совершается теперь на Москве, чтобы вы знали, как вам жить в нынешнее трудное время, как поступать и чьей стороны держаться в грядущих превратностях и смутах.
Он вздохнул, печально оглянул всех и сказал:
— Идем к недоброму и сами налагаем путы на себя… Дни царя Василия сочтены, не сегодня-завтра его понудят сойти с престола, песня его спета. Он погневается, погрозит, быть может, поупорствует, но удержаться на престоле он не сможет.
— Кто ж будет царствовать тогда? — оживленно и быстро спросил Михаил Федорович, не спускавший глаз с отца, боявшийся проронить хотя бы одно его слово.
Филарет обратил глубокий и проницательный взгляд на сына и сказал ему:
— Есть между бояр московских роды и подревлее Шуйских, и к царскому корени поближе Годуновых, но из них теперь не изберут царя. Все завистью и злобою заражены, все точат друг на друга нож и, чтобы не избрать единого от среды своей, решаются на страшное дело… На страшную измену земле своей!
Он смолк на мгновенье, и никто не смел обратиться к нему за разъяснением его загадочной речи.
— Вместо того чтобы всем сплотиться, всем заедино стать около своего избранного всею землею православного царя, бояре говорят себе: «Не нам, так пусть же никому престол не достается!» — и собираются тянуть за руку тех изменников, бояр тушинских, которые решились искать московского царя в Польщизне!
— Как? Не православного и не русского государя хотят посадить на престол московский? — невольно сорвалось с уст Марфы Ивановны.
— Да, не православного и не русского, королевича Владислава! — сказал с горькою улыбкою Филарет. — Так порешили бояре на тайном совещании вчерашнем, и как ни возражал, как ни громил их патриарх укорами и всякою грозой, как ни пытался я доказывать, что ляхи лютейшие наши враги, что доверяться королю ни в чем нельзя, бояре, нас не слушая, решились вступить с Жолкевским в переговоры о королевиче, как только царь Василий покинет престол.
— Слыханное ли дело, чтобы на московском престоле да не православный, не русский царь был! — прошептала Марфа Ивановна.
— О! Мы к тому идем, чего никогда не видано, не слыхано при наших предках было! — воскликнул с неудержимым волнением Филарет. — Видно, что еще мало страдали мы, мало терзали Русь раздорами и смутами! Чтоб образумиться, мы должны дойти до края гибели и претерпеть неслыханное, тогда лишь в разум войдем.
— Батюшка! — смело вступился вдруг Михаил Федорович. — Да зачем же нам иноземному и неверному королевичу покоряться? Не надо присягать ему.
Филарет печально покачал головою и сказал, положа руку на плечо сына: