Избранное: Динамика культуры

Малиновский Бронислав

Сначала опишем драматическое событие, иллюстрирующее конфликт между основным правовым принципом – так называемым материнским правом, и одним из самых сильных чувств – отцовской любовью, с которым связан ряд практик, признаваемых обычаем, хотя и противоречащих закону.

Эти два принципа, материнское право и отцовская любовь, приходят в наиболее острое противоречие в отношении мужчины к сыну сестры, с одной стороны, и к собственному сыну – с другой. Для мужчины племянник по материнской линии является ближайшим родственником и ближайшим наследником и всего его имущества, и его социального положения. С другой стороны, своего сына он не считает родственником и не связан с ним законной родственной связью; единственное, что их с этой точки зрения объединяет, это брачные отношения отца и матери {217} .

217

Ср. также: Malinowski B. The Father in Primitive Psychology // «Psyche». 1926. Vol. 4. № 2.

Но в реальной жизни отец несравненно более привязан к своему собственному сыну, чем к племяннику. Между отцом и сыном существуют постоянная дружба и личная привязанность; между дядей и племянником нередко солидарность отягощается соперничеством

и подозрениями, возникающими всегда, когда речь идет о преемственности и наследовании.

Таким образом, доминирующая правовая система материнского права связана с довольно слабым чувством, тогда как отцовская любовь, несравненно менее важный правовой фактор, поддержана сильной личной привязанностью. Если речь идет о вожде, власть которого значительна, личные чувства оказываются сильнее закона и позиция сына в этом случае не менее прочна, чем позиция племянника.

Так обстоит дело в столичной деревне Омаракана, резиденции верховного вождя, власть которого распространяется на весь регион и влияние которого сильно на многих архипелагах, а слава расходится по всей восточной части Новой Гвинеи. Вскоре я обнаружил, что между его сыновьями и племянниками идет непрерывная борьба, борьба, которая приобретает действительно острую форму в постоянно возобновляющихся стычках между его любимым сыном Намваной Гуйа’у и вторым по возрасту племянником Митакатой.

Последний взрыв произошел тогда, когда сын вождя нанес серьезную обиду племяннику в споре, который происходил перед правительственным наместником региона. Племянник Митаката был в итоге осужден и арестован на один или два месяца. Когда весть об этом дошла до деревни, кратковременная радость сторонников Намваны Гуйа’у сменилась паникой, так как каждый почувствовал, что в деле наступил критический момент. Вождь закрылся в своей хижине, полный недобрых предчувствий о последствиях, грозивших его любимцу, который по общему мнению поступил безрассудно и допустил нарушение закона племени и племенной солидарности. Родственники арестованного молодого претендента на титул вождя едва сдерживали гнев и возмущение. Когда настала ночь и деревня утихла, каждая семья в молчании села за вечернюю трапезу. На центральной площади никого не было – Намвана Гуйа’у не показывался, вождь То’улува скрывался в своей хижине, большинство его жен и родственников также остались в помещении. Вдруг громкий голос прозвучал посреди молчащей деревни. Багидо’у, законный наследник вождя и старший брат арестованного, стоя перед своей хижиной, заявил, обращаясь к обидчику семьи: «Намвана Гуйа’у, ты принес несчастье. Мы, клан Табалу из Омараканы, позволили тебе остаться с нами и жить среди нас. Ты имел в Омаракане достаточно пищи, ты ел нашу пищу, пользовался свиньями, которые нам подносили как дань, и нашей рыбой, ты плавал в нашей лодке. Ты построил хижину на нашей земле. Теперь ты нанес нам обиду. Ты солгал. Митаката в заточении. Мы не хотим, чтобы ты оставался здесь. Это наша деревня! Ты здесь чужой. Убирайся! Мы изгоняем тебя, прочь из Омараканы!».

Эти слова были произнесены громким пронзительным голосом, дрожащим от сильного волнения. Каждое предложение заканчивалось паузой и, как камень, летело через пустое пространство в хижину, где сидел погруженный в размышления Намвана Гуйа’у. Потом свое слово сказала младшая сестра Митакаты, а затем какой-то юноша – один из племянников. Их слова были почти такими же, как в первой речи, рефреном звучала формула изгнания, йоба. Эти речи были выслушаны в глубоком молчании. Деревня застыла, но как только минула ночь, Намвана Гуйа’у навсегда покинул Омаракану. Он отправился в свою родную деревню Осаполу, расположенную в нескольких милях от Омараканы, и поселился там, откуда была родом его мать. Целыми неделями мать и сестра оплакивали его громкими траурными рыданиями. Вождь три дня не выходил из хижины, а когда вышел, было видно, что он постарел, сломанный болью. Все его личные мысли и чувства, естественно, были на стороне любимого сына. Однако он ничем не мог ему помочь. Сородичи вождя действовали по принадлежащему им праву, то есть в согласии с законом племени, и он должен был присоединиться к ним. Никакая сила не могла отменить приговор изгнания. Если прозвучали слова «ступай прочь» (бакула), «мы изгоняем тебя» (кайабаим), человек должен был уйти из деревни. Эти слова, очень редко произносимые с полным чувством их значимости, имеют обязательную силу и почти магическую власть, когда они адресуются жителями деревни чужаку, живущему среди них. Человек, который осмелился бы проигнорировать содержащееся в них страшное презрение и остаться, несмотря на него, был бы опозорен навсегда. По сути, никакого выхода из этого положения, помимо немедленного подчинения ритуальному изгнанию, нельзя даже представить.

Обида вождя на сородичей была глубокой и длительной. Поначалу он не хотел даже говорить с ними. Несколько лет они не смели даже просить вождя, чтобы он взял их в морские экспедиции, хотя имели полное право на эту привилегию. Двумя годами позже, когда я в 1917 г. вернулся на Тробрианские острова, Намвана Гуйа’у все еще жил в другой деревне и держался подальше от сородичей своего отца, хотя часто навещал Омаракану, чтобы его провожать, особенно когда То’улува выезжал за границу. Его мать умерла через год после события изгнания. Как рассказывали туземцы, «она рыдала и рыдала, перестала есть и умерла». Отношения между двумя главными врагами были полностью разорваны, и Митаката, молодой вождь, который был тогда арестован, выслал из деревни свою жену, так как она принадлежала к тому же субклану, что и Намвана Гуйа’у. Во всей общественной жизни Киривины образовалась глубокая трещина.

Этот случай был вообще одним из самых драматических событий, свидетелем которых мне пришлось быть на Тробрианских островах. Я описал его в подробностях, так как он дает ясную картину материнского права, силы племенного закона и страстей, действующих вопреки нему.

Этот случай, хотя исключительно драматический и показательный, вообще говоря, не является чем-то необычным. В каждой деревне, где есть вождь высокого ранга, влиятельный сановник или сильный колдун, он предпочитает своих сыновей и дает им привилегии, пользоваться которыми им, строго говоря, не положено. Часто это не вызывает никаких антагонизмов в деревенском сообществе, если и сын, и племянник проявляют сдержанность и такт. Ка’йали, сын М’табалу, недавно умершего вождя высшего ранга в селении Касанаи, до сих пор живет в деревне своего отца, выполняет большинство публичных магических обрядов и сохраняет прекрасные отношения с преемником своего отца. В деревне Синакета, где живут несколько вождей высокого ранга, некоторые из их любимых сыновей являются добрыми друзьями законных наследников, другие же – их явными врагами. В Каватарии, деревне, расположенной по соседству с миссией и поселком администрации, самый младший сын вождя, некто Дайбойа, и вовсе выгнал законных правителей, поддержанный в этом европейцами, которые, очевидно, выступили в пользу патрилинейных тенденций. Но этот конфликт, хотя,

несомненно, на сегодня он наиболее острый и хотя патрилинейные тенденции в нем проявляются – при поддержке белого человека – с большей силой, является вечным, как и мифологические традиции. Он выражен в забавных повествованиях кукванебу, в которых латула гуйау, сын вождя, неизменно выступает как очень типичная фигура: наглый, спесивый, претенциозный, часто служащий объектом злобных шуток. В серьезных мифах он иногда наделяется отвратительным характером, иногда же выступает как героическая личность, но противоположность двух различных принципов всегда проявляется со всей очевидностью. Однако наиболее показателен – в том, что касается возраста и культурных масштабов конфликта, – тот факт, что он сращен с рядом институтов, с которыми мы здесь познакомимся. Среди людей низшего ранга противоположность между материнским правом и отцовской любовью также существует и проявляется в стремлении отца за счет племянника сделать для своего сына все, что в его силах. После смерти отца сын должен вернуть законным наследникам все вещи и доходы, которые он получил при жизни родителя. Естественно, что это приводит к недовольству, стычкам и поиску окольных путей для того, чтобы прийти к удовлетворительному урегулированию отношений.

Еще раз мы встречаемся с несоответствием между идеалом закона и его реализацией, между ортодоксальной версией и повседневной практикой жизни. Мы с этим уже сталкивались в случае экзогамии, в системе контрмагии, в связи между законом и чародейством и в гибкости вообще всех правил гражданского права. Однако здесь перед нами вызов, брошенный самим основаниям племенного строя, который, по сути, систематически подрывается тенденциями, совершенно с ним несоизмеримыми. Материнское право, как мы знаем, является важнейшим и наиболее общим принципом, лежащим в основе всех обычаев и институтов племени. Оно устанавливает, что родство должно определяться только по женской линии, что всякие социальные привилегии передаются по материнской линии. Оно исключает всякое правовое значение непосредственной телесной связи между отцом и ребенком и любые следствия из этой связи {218} .

218

Аборигены не осознают факта физиологического отцовства и (как мною было показано в работе «The Father in Primitive Psychology») имеют теорию, объясняющую причину рождения сверхъестественным образом. По этой теории, между мужчиной и детьми его жены нет никакой физической связи. Несмотря на это, отец с рождения любит своего ребенка, по крайней мере, в той мере, в какой своих детей любит обычный европеец. Поскольку это не может вытекать из мнения, что они им порождены, это должно вытекать из какой-то изначальной особенности человеческого рода, которая у мужчины выражается в том, что он чувствует привязанность к детям, рожденным женщиной, с которой он живет и постоянно находится, о которой он заботился, когда она была беременной. Это мне кажется единственно правдоподобным истолкованием «голоса крови», который громко заявляет о себе как в обществах, не знающих отцовства, так и в совершенно патриархальных обществах, и благодаря которому отец любит своего собственного ребенка так же, как ребенка, рожденного в результате прелюбодеяния жены, пока не знает об этом ее поступке.

Независимо от всего этого отец неизменно любит ребенка, и это чувство находит до известной степени поддержку закона: муж имеет право и обязанность выступать в роли опекуна детей своей жены вплоть до их зрелости. Это, очевидно, единственный путь, по которому может пойти закон в культуре с патрилокальной системой брака. Поскольку маленьких детей нельзя отрывать от матери, поскольку она должна оставаться со своим мужем, часто на большом расстоянии от своей семьи, поскольку мать и дети нуждаются в опеке мужчины там, где они живут, – постольку муж по необходимости выполняет эту роль и делает это в соответствии со строгим и ортодоксальным правом. Однако то же самое право предписывает мальчику (а не девочке, которая остается с родителями вплоть до замужества) в период созревания оставить отцовский дом, переселиться в деревню матери и перейти под опеку дяди. Это, как правило, противоречит желаниям отца, сына и дяди – всех трех мужчин, которых этот закон касается; в результате возникает ряд традиционных практик, направленных на продолжение отцовской власти и установление дополнительной связи между отцом и сыном. Закон строго устанавливает, что сын является полноправным членом общины в деревне матери и что в деревне отца он только чужак (томакава) – а обычай позволяет ему остаться жить с отцом и пользоваться большей частью гражданских привилегий. В обряде, в погребальных или траурных ритуалах, на пиршестве или в драке он станет плечом к плечу со своим дядей. Но в девяти из десяти случаев во время всевозможных повседневных занятий и жизненных дел он связан с отцом.

Обычай удерживать при себе сына после достижения им зрелости, а часто и после женитьбы, является регулярным институтом: есть связанные с ним учреждения, и реализуется он согласно определенным правилам и по определенной процедуре. Поэтому нельзя сказать, что этот обычай совершается нерегулярно и скрытно. Во-первых, существует распространенный предлог, что сын остается в доме отца, чтобы лучше наполнить его хранилище ямсом, что он делает это как бы от имени брата матери и как его преемник. Если речь идет о вожде, то есть некоторые функции, относительно которых господствует мнение, что они лучше всего могут быть выполнены собственным сыном вождя. Если тот женится, он строит себе дом на участке отцовской земли, вблизи дома отца.

Сын, конечно, должен жить и питаться, поэтому должен возделывать огород и выполнять другую работу. Отец выделяет ему несколько балеко (огородных участков) из своей собственной земли, предоставляет ему место в своей лодке, дает право ловить рыбу (охота на Тробрианских островах не имеет практического значения), обеспечивает его орудиями, сетями и другими рыбацкими снастями. Как правило, отец в своей щедрости идет еще дальше. Он наделяет сына некоторыми привилегиями и дарит ему вещи, которые по закону должен держать у себя, пока они не отойдут законным наследникам. Правда, эти привилегии и дары он передает своим наследникам на протяжении своей жизни, если те напоминают о них, через плату, которую называют покала. От этого нельзя уклониться. Но тогда его младший брат или племянник должен дорого заплатить за землю, магические услуги, право на участие в обмене кула, наследуемую движимость или «распорядительство» в танцах и обрядах, несмотря на то, что и так унаследовал бы все это, поскольку это принадлежит ему по закону. В то же время принятый на практике обычай позволяет отдать такие ценные предметы или привилегии сыну бесплатно. Так что с этой точки зрения повсеместно принятый обычай, хотя и не законный, не только в значительной мере отклоняется от закона, но добавляет к ущербу обиду, закрепляя за узурпатором существенное преимущество по сравнению с законным владельцем.