Избранное (Невиновные. Смерть Вергилия)
Шрифт:
Для вящей убедительности Цахариас сопроводил последнюю фразу постукиванием костяшками пальцев о край стола. Даже умолкнув, он, кажется, еще не осознал, что перед ним сидит лишь один его собеседник, а не целый школьный класс; пустыми глазами он уставился на притихшего и озадаченного молодого человека, отвечавшего ему столь же пристальным взглядом, и, так как ему не было ясно, кто из них обоих сидел, а кто стоял, он приказал:
— Сесть!
Молодой человек, на которого вино подействовало сильнее, чем выслушанная речь, тщательнейшим образом обследовал взаимоотношения между собственным седалищем и находящейся под ним составной частью ресторанной
— А не присесть ли и господину штудиенрату?
— Прошу не возражать! — набросился на него Цахариас.
Тут молодой человек несколько протрезвел, во всяком случае в той мере, чтобы сообразить, что нужно что-то предпринять.
— Нам обоим, господин штудиенрат, не вредно сейчас попить кофейку.
Играя бутылкой и при этом медленно ворочая мозгами, Цахариас через некоторое время пробормотал:
— Ученик, который позволяет себе у меня угощаться кофе… Какая наглость, какая наглость!
Тем временем А., не дожидаясь ответной реплики, проковылял на ставших вдруг ватными ногах к буфетной стойке, чтобы заказать там кофе, а когда он вернулся, у Цахариаса был уже новый повод для выговора.
— Вы слишком часто отлучаетесь во время урока в уборную. Если вы занимаетесь там непотребными делами, вам придется за это поплатиться, — произнес он, все еще стоя неподвижно и якобы опираясь рукой о кафедру.
А. вытянул руки по швам и постарался придать ногам соответствующее положение.
— Я не занимаюсь непотребными делами, господин штудиенрат.
— Вам вообще должно быть хорошо известно, что нельзя покидать класс, не испросив соответствующего разрешения.
— Простите, господин штудиенрат, больше не буду.
В отличие от молодого человека Цахариас счел данный случай весьма серьезным.
— Я внесу свое замечание в классный журнал.
— Может быть, господин штудиенрат еще раз сменит гнев на милость?
— Милость — это расслабление, милость — это отказ от братства. Да вступит в свои права кара! — Но тут аромат принесенного тем временем кофе защекотал его ноздри, и он спросил благостным тоном: — Кто дал вам этот кофе?
— Педель, господин штудиенрат.
— Отлично. Так примемся же за него!
И оба уселись на свои места.
А через некоторое время, склонившись над чашками дымящегося кофе и непринужденно болтая, они вдруг почти одновременно заметили, что вновь перешли на «вы», хотя еще совсем недавно пили на брудершафт. Оба рассмеялись, и младший сказал:
— Что ж, значит, надо еще разок выпить на брудершафт.
— Да, да, закажи-ка еще бутылочку!
Но это уж слишком, подумал А. и пустился в пространные рассуждения на тему о том, что нельзя, мол, не полагается присоединять вино к кофе. Сошлись на том, что для закрепления нового кровного братства они выпьют по рюмке вишневки, тем более что для достойного завершения столь удачного празднества было бы достаточно и такого алкогольного напитка, каким является простая водка.
Так они и поступили. Еще раз поднялись оба со своих мест, еще раз взяли друг друга под руки, чтобы влить в себя влагу, удостоверяющую их обращение на «ты», закрепили мужским пожатием эту процедуру. А когда она была закончена и А. заплат ил по счету, штудиенрат Цахариас подал команду:
— В две шеренги стройся! Шагом марш!
На улице тотчас произошла новая стычка: опять обнаружилось, что у молодого человека нет шляпы, и Цахариас, попытавшийся было
— Она, видимо, тебе недостаточно хороша?
— Нет, мала.
— Не раздувай так череп! — приказал Цахариас, безуспешно стараясь силой усадить шляпу на голову А., но, убедившись, что упрямый череп не желает сжиматься, принял соломоново решение разделить шляпу на две части. Вынув из кармана перочинный нож, он воткнул его в тулью, собираясь разрезать шляпу пополам. Но А. воспротивился этому намерению.
— Глупо, — сказал он. Тогда ни одному из нас ничего не достанется. Если хочешь разделить шляпу, возьми себе тулью, а мне отдай поля.
Теперь все было просто. Цахариас напялил себе на голову тулью, но, когда обнаружилось, что отрезанные поля слишком широки и потому проехались по носу молодого человека, он был разочарован.
— Идиот, — зашипел он на своего спутника, — ты все это делал нарочно. А теперь ты сжал свой череп.
— Я не виноват: кровь прилила у меня к голове, а теперь, в ночном воздухе, произошел отток крови.
Молодой человек был и в самом деле огорчен; все снова и снова пытался он закрепить поля на одном месте, но каждый раз они соскальзывали, проезжались по носу и задерживались на шее. В конце концов он отступился.
— Буду носить их на шее, как воротник. Тоже неплохо.
Цахариасу это понравилось.
— Захочешь с кем-нибудь поздороваться, снимешь их через голову. Прекрасно, правда?
Кое-кто из прохожих окидывал веселым взглядом эту диковинно нарядившуюся пару, но чаще всего те немногие, кто в этот час еще находился на улице, не обращали на них внимания. Ночь дышала летней истомой и не находила себе покоя. Правда, потоки утренней прохлады уже вливались в не желавший уходить вечер, но и эта духота, словно держа оборону, не давала себя спугнуть и висела в воздухе подобно нескончаемому комариному рою; она блестела, трепеща в белом свете уличных фонарей, и ее отрезвляющее беспокойство одолевало потоки прохлады, заражая все вокруг мертвой тишиной. Двойственной была эта ночная пора, особенно потому, что ночную тишь заполнял беспокойный и тоже действующий отрезвляюще стук молотов: это, используя ночной перерыв в движении трамваев, приводили в порядок пути. Окруженные столь трезвой атмосферой этой мертвой тишины, оба наших героя продолжали свой путь. Цахариас, державший своего спутника под руку, правда, прихрамывал, но, в общем, эта парочка бодро, по-солдатски маршировала сквозь трезвость, и благодаря движению оба с каждым шагом сами трезвели. И когда в ночной тишине обсаженного деревьями уличного спуска стук молотов стал слышен еще отчетливее, А. сказал:
— Звон большого города. Точно в деревне косу отбивают.
Цахариас ответил:
— Чепуха!
Через несколько минут они были уже у истоков этого стука. Место, где производились ремонтные работы, было, точно стенами шатра, обнесено полотнищами, прикрепленными к четырем угловым стойкам: нужно было укрыться от ветра, а также защитить глаза прохожих, ибо там, где полотнища приоткрывались, наружу вырывался резко-белый, порою с зеленоватым оттенком, свет сварки; от его вспышек тускнели уличные фонари, и каждый из них как бы превращался в бледную луну. Работало человек десять. Сварщики были в похожих на маски тяжелых темных очках. Стараясь перекричать стук молотов и шум сварки, они переговаривались охрипшими голосами.