Избранное - Романы. Повесть. Рассказы
Шрифт:
— Не надо бы там тебе оставаться одной на ночь, — сказал Годфри. — Позвони-ка ты Лизе Брук и предложи ей пожить у тебя денек-другой. Полиция скоро отыщет этого субчика.
— Шла бы твоя Лиза Брук ко всем чертям, — сказала дама Летти; и очень веско прозвучала бы эта фраза, будь она сказана всерьез, ибо Лиза Брук несколько минут как умерла, что и выяснил Годфри на другое утро, читая некрологи в «Таймс».
Глава третья
Лиза Брук умерла на семьдесят третьем году жизни, после второго инсульта. Умирала она девять месяцев и, в точности говоря, лишь
В церкви при крематории Годфри прошествовал к нужной скамье, и ему даже в голову не пришло, что он не один здесь любовник Лизы. Он и про себя-то не вспомнил, что был ее любовником, потому что любовником ее он был отнюдь не в Англии, а только в Испании и в Бельгии, и к тому же был теперь занят подсчетами. Всего пришло на похороны шестнадцать человек. С первого внимательного взгляда было очевидно, что пятеро из них — Лизина родня. Среди остальных одиннадцати Годфри отчислил Лизиного поверенного, ее экономку, ее финансиста. Еще Летти только что приехала. Плюс он сам. Оставалось шесть, из них один ему был знаком, все наверняка прихлебатели, и он был рад, что иссяк наконец источник живых денег. Ведь ее же грабили год за годом, ну, среди бела дня, и сколько раз он Лизе говорил. «Шестилетний, — говорил он, — ребенок нарисует лучше» — это когда она показывала ему какую-нибудь мазню, новейшее безобразие из-под кисти очередного поклонника. «Раз он до сих пор не добился никакого признания, — твердил он ей про поэта-перестарка Перси Мэннеринга, — не добьется и впредь. Дура ты, Лиза, что поишь его джином и позволяешь истязать свой слух его виршами».
По проходу пронесли гроб, и почти восьмидесятилетний Перси Мэннеринг подался к нему, ссутулившись, как тощее пугало. Годфри сурово разглядывал иссеченные малиновыми прожилками скосы щек поэта и его хищный нос. Он думал: «Видать, тоскует, что конец его прибыткам. Все соки выпили из бедной Лизы…» На самом же деле поэт был до крайности взволнован. Смерть Лизы привела его в благоговейный трепет, ибо хотя он знал общее правило смерти для всех, однако же каждый данный случай повергал его в восторг и недоумение и обогащал свежими ощущениями. Во время службы он вдруг понял, что вот через несколько минут Лизин гроб соскользнет в огненную пещь, и в ярком видении представилось ему, как рыжие, пламенные волосы полыхнут обычным огнем, а оттуда прянет огонь другой, и два огня схватятся. Он по-волчьи осклабился и пролил человеческие слезы, словно он был полузверь-получеловек, а не получеловек-полупоэт. Годфри, глядя на него, подумал: «Наверняка одряхлел. Способности-то небось вышли из подчинения».
Гроб начал свое тихое скольжение к провалу в стене, а орган тем временем заполнял уши чем-то сладко-религиозным. Годфри в бога не верил, но был глубоко тронут процедурой, и раз навсегда решил кремироваться, когда придет его очередь.
«Вот и нет Лизы Брук», — сказал он сам себе, провожая глазами уплывающий гроб. «Со вздернутым носом нырнула вперед, — подумал поэт, — и капитан на борту…» Нет, это плоско, сама Лиза и есть корабль, так вернее. Годфри пропускал его мимо глаз и думал: «Десять лет, не меньше, она прожила бы еще, да уж куда с этой пьянкой и с этими кровососами?» Он
Толстенькая дама Летти подкатилась к брату в проходе, когда он вместе с прочими шествовал к паперти.
— Ты что, Годфри, в чем с тобой дело? — выдохнула она.
В дверях священник скорбно пожимал руки всем и каждому. Протянув свою, Годфри бросил Летти через плечо:
— Со мной в чем дело? В чем со мной может быть дело? Это с тобой дело в чем?
Летти, промакивая глаза платочком, шепнула:
— Потише, пожалуйста. И не глазей так по сторонам. Все на тебя смотрят.
На камнях просторной паперти были разложены цветочные приношения: большей частью со вкусом подобранные букеты, один или два старомодных венка. Их осматривала Лизина родня — пожилой племянник с женою, старшая сестра пергаментного вида, Джанет Джопабоком, бывшая миссионерша в бывшей Индии, брат ее Рональд Джопабоком, коммерсант из Сити, давно удалившийся от дел, и его жена-австралийка, получившая при крещении имя Цунами. Годфри не сразу понял, что это они, ибо глазам его поначалу предстал лишь строй ягодиц: их обладатели склонились, изучая карточки, приложенные к памятным дарам.
— Смотри, Рональд, правда, как мило? Крохотный букетик фиалок — ах, вот карточка: «Спасибо тебе, дорогая Лиза, за каждый незабвенный раз, с любовью от Тони».
— Как это странно звучит. Ты уверена…
— Интересно, что это за Тони.
— Видишь, Джанет, вот громадный венок из желтых роз — это от миссис Петтигру. Должно быть, стоил бешеных денег.
— Как ты сказала? — переспросила туговатая на ухо Джанет.
— Да вот, венок от миссис Петтигру. За бешеные, должно быть, деньги.
— Ш-ш-ш, — предупредила Джанет, оглянувшись. И действительно, миссис Петтигру, с очень давних пор Лизина экономка, приближалась к ним — обычной уверенной поступью, безукоризненно одетая. Согбенная над цветами Джанет мучительно выпрямилась и обернулась навстречу миссис Петтигру. Пусть уж ее, ладно, пожмет руку.
— Благодарю вас за все, что вы сделали для моей сестры, — строго сказала Джанет.
— Я делала это с радостью, — проговорила миссис Петтигру изумительно мягким голосом. Понятно было, что Джанет намекает на завещание. — Я ее, миссис Брук, бедняжку, любила.
Джанет милостиво наклонила голову, жестко высвободила руку и грубо повернулась спиной.
— А как бы увидеть пепел? — во всеуслышание вопросил Перси Мэннеринг, выходя из церкви. — Можно его как-нибудь увидеть?
Он так галдел, что племянник Лизы и его жена встрепенулись и огляделись.
— Хочу видеть ее пепел, если это возможно. — Поэт прижал к стене даму Летти, как бы от нее требуя немедленного исполнения своих несбыточных желаний. Дама Летти чувствовала, что этот мужчина какой-то не такой. Она ускользнула от его хватки.
— Он из этих — из Лизиных поэтов-живописцев, — шепнула она Джону Джопабокому, отнюдь не ожидая, что тот скажет «А-а», поклонится Перси и приподнимет шляпу.
Годфри сделал шаг назад и наступил на россыпь красных гвоздик.
— Ах, извините, — сказал он гвоздикам, спешно выбравшись из них, рассердился собственной глупости и, удостоверившись, что никто его, во всяком случае, не видел, отошел от потоптанных цветов.
— За каким чертом этому типу пепел? — спросил он у Летти.