Жизнь меня к похоронамПриучила понемногу.Соблюдаем, слава богу,Очередность по годам.Но ровесница моя,Спутница моя былая,Отошла, не соблюдаяЗыбких правил бытия.Несколько никчемных розЯ принес на отпеванье,Ложное воспоминаньеВместе с розами принес.Будто мы невесть кудаЕдем с нею на трамвае,И нисходит дождеваяРадуга на провода.И при желтых фонаряхВ семицветном опереньеСлезы счастья на мгновеньеЗагорятся на глазах,И щека еще влажна,И рука еще прохладна,И она еще так жадноВ жизнь и счастье влюблена.В морге млечный свет лежитНа серебряном глазете,И за эту смерть в ответеСовесть плачет и дрожит,Тщетно
силясь хоть чуть-чутьСдвинуть маску восковуюИ огласку роковуюЖгучей солью захлестнуть.
«Мне в черный день приснится…»
Мне в черный день приснитсяВысокая звезда,Глубокая криница,Студеная водаИ крестики сирениВ росе у самых глаз.Но больше нет ступени —И тени спрячут нас.И если вышли двоеНа волю из тюрьмы,То это мы с тобою,Одни на свете мы,И мы уже не дети,И разве я не прав,Когда всего на светеСветлее твой рукав.Что с нами ни случится,В мой самый черный день.Мне в черный день приснитсяКриница и сирень,И тонкое колечко,И твой простой наряд,И на мосту за речкойКолеса простучат.На свете все проходит,И даже эта ночьПроходит и уводитТебя из сада прочь.И разве в нашей властиВернуть свою зарю?На собственное счастьеЯ как слепой смотрю.Стучат. Кто там? — Мария.—Отворишь дверь: — Кто там? —Ответа нет. ЖивыеНе так приходят к нам,Их поступь тяжелее,И руки у живыхГрубее и теплееНезримых рук твоих.— Где ты была? —Ответа Не слышу на вопрос.Быть может, сон мой — этоНевнятный стук колесТам, на мосту, за речкой,Где светится звезда,И кануло колечкоВ криницу навсегда.
IV
Затмение солнца. 1914
В то лето народное гореНадело железную цепь,И тлела по самое мореСухая и пыльная степь,И п'oд вечер горькие дали,Как душная бабья душа,Багровой тревогой дышалиИ бога хулили, греша.А утром в село, на задворки,Пришел дезертир босиком,В белесой своей гимнастерке,С голодным и темным лицом,И, словно из церкви икона,Смотрел он, как шел на ущербПо ржавому дну небосклонаАлмазный сверкающий серп.Запомнил я взгляд без движенья,Совсем из державы иной,И понял печать отчужденьяВ глазах, обожженных войной.И стало темно. И в молчанье,Зеленом, глубоком как сон,Ушел он и мне на прощаньеОставил ружейный патрон.Но сразу, по первой примете,Узнать ослепительный свет…… … … … … … … … … … … …Как много я прожил на свете!Столетие! Тысячу лет!
Елена Молоховец
…после чего отжимки можно
отдать на кухню людям.
Е. Молоховец. Подарок молодым хозяйкам. 1911
Где ты, писательница малосольная,Молоховец, холуйка малохольная,Блаженство десятипудовых тушВладетелей десяти тысяч душ?В каком раю? чистилище? мучилище?Костедробилище? А где твои лещиСо спаржей в зеве? раки бордолез?Омары Крез? имперский майонез?Кому ты с институтскими ужимкамиСоветуешь стерляжьими отжимкамиПарадный опрозрачивать бульон,Чтоб золотым он стал, как миллион,Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали,Чем нынче наниматели обедали?Вот ты сидишь под ледяной скалой,Перед тобою ледяной налой,Ты вслух читаешь свой завет поваренный,Тобой хозяйкам молодым подаренный,И червь несытый у тебя в руке,В другой — твой череп мямлит в дуршлаге.Ночная тень, холодная, голодная,Полубайстрючка, полублагородная…
Юродивый в 1918 году
За квелую душу и мертвое царское телоЮродивый молится, ручкой крестясь посинелой,Ногами сучит на раскольничьем хрустком снегу: — Ай, маменька, тятенька, бабенька, гули-агу! Дай Феде просвирку, дай сирому Феде керенку, дай, царь-государь, импелай Николай, на иконку! Царица-лисица, бух-бух, помалей Алалей, дай Феде цна-цна, исцели, не стрели, Пантелей!Что дали ему Византии орлы золотые,И чем одарил его царский штандарт над Россией,Парад перед Зимним, Кшесинская, Ленский расстрел?Что слышал — то слушал, что слушал — понять не успел.Гунявый, слюнявый, трясет своей вшивой рогожей,И хлебную корочку гложет на белку похоже,И красногвардейцу все тычется плешью в сапог.А тот говорит: — Не трясись, ешь спокойно, браток!
«Мы шли босые, злые…»
Мы шли босые, злые,И, как под снег ракита,Ложилась мать РоссияПод конские копыта.Стояли мы у стенки,Где холодом тянуло,Выкатывая зенки,Смотрели прямо в дуло.Кто знает щучье слово,Чтоб из земли солдатаНе подымали снова,Убитого когда-то?
«Встали хлопцы золотые…»
Встали хлопцы золотыеИ покинули село,Порешили за кордономПанну-лебедь добывать.Научи меня, Россия,Прядать ястребом в седлоИ в тулупчике казенномС Первой Конной бедовать.Ух, дороги столбовые,Кизяковый сладкий дым.Наши мазанки да срубыКолесом пошли на слом.Научи меня, Россия,Тем свистящим и взрывным,От которых ломит зубыИ язык стоит колом.Здравствуй, Катенька-невеста,Степь родная без жилья!Верный конь, врагу не выдав,Душу выручил в бою.Посреди бойцов мне место,Встану в очередь и я,Пусть поет Денис Давыдов,Кончит песню — я спою.Буду акать, буду окать,Катю-степь возьму под локоть,Конь пойдет подковой цокать,Ёкать селезенкою.Научи меня, Россия,Лапать будяки степныеИ под выстрелы сухиеПодходить сторонкою.
Стихи из детской тетради
…О, матерь Ахайя,
Пробудись, я твой лучник последний…
Из тетради 1921 г.
Почему захотелось мне снова,Как в далекие детские годы,Ради шутки не тратить ни слова,Сочинять величавые оды,Штурмовать олимпийские кручи,Нимф искать по лазурным пещерамИ гекзаметр без всяких созвучийПредпочесть новомодным размерам?Географию древнего мираНа четверку я помню, как в детстве,И могла бы Алкеева лираУ меня оказаться в наследстве.Надо мной не смеялись матросы.Я читал им: «О, матерь Ахайя!»Мне дарили они папиросы,По какой-то Ахайе вздыхая.За гекзаметр в холодном вокзале,Где жила молодая свобода,Мне военные люди давалиЧерный хлеб двадцать первого года.Значит, шел я по верной дороге,По кремнистой дороге поэта,И неправда, что Пан козлоногийДо меня еще сгинул со света.Босиком, но в буденновском шлеме,Бедный мальчик в священном дурмане,Верен той же аттической теме,Я блуждал без копейки в кармане.Ямб затасканный, рифма плохая —Только бредни, постылые бредни,И достойней: «О, матерь Ахайя,Пробудись, я твой лучник последний…»
«Кухарка жирная у скаред…»
Кухарка жирная у скаредНа сковородке мясо жарит,И приправляет чесноком,Шафраном, уксусом и перцем,И побирушку за окномКостит и проклинает с сердцем.А я бы тоже съел кусок,Погрыз бараний позвонокИ, как хозяин, кружку пиваХватил и завалился спать:Кляните, мол, судите криво,Голодных сытым не понять.У, как я голодал мальчишкой!Тетрадь стихов таскал под мышкой,Баранку на два дня делил:Положишь на зубок ошибкой…И стал жильем певучих сил,Какой-то невесомой скрипкой.Сквозил я, как рыбачья сеть,И над землею мог висеть.Осенний дождь, двойник мой серый,Долдонил в уши свой рассказ,В облаву милиционерыХодили сквозь меня не раз.А фонари в цветных размывахВ тех переулках шелудивых,Где летом шагу не ступить,Чтобы влюбленных в подворотнеНе всполошить!.. Я, может быть,Воров московских был бесплотней,Я в спальни тенью проникал,Летал, как пух из одеял,И молодости клясть не будуЗа росчерк звезд над головой,За глупое пристрастье к чудуИ за карман дырявый свой.
Вещи
Все меньше тех вещей, среди которыхЯ в детстве жил, на свете остается.Где лампы-«молнии»? Где черный порох?Где черная вода со дна колодца?Где «Остров мертвых» в декадентской раме?Где плюшевые красные диваны?Где фотографии мужчин с усами?Где тростниковые аэропланы?Где Надсона чахоточный трехдольник,Визитки на красавцах-адвокатах,Пахучие калоши «Треугольник»И страусова нега плеч покатых?Где кудри символистов полупьяных?Где рослых футуристов затрапезы?Где лозунги на липах и каштанах,Бандитов сумасшедшие обрезы?Где твердый знак и буква «ять» с «фитою»?Одно ушло, другое изменилось,И что не отделялось запятою,То запятой и смертью отделилось.Я сделал для грядущего так мало,Но только по грядущему тоскуюИ не желаю начинать сначала:Быть может, я работал не впустую.А где у новых спутников порука,Что мне принадлежат они по праву?Я посягаю на игрушки внука,Хлеб правнука, праправнукову славу.