Избранное: Стихотворения. Поэмы. Переводы

Тарковский Арсений Александрович

Григорий Сковорода

Не искал ни жилища, ни пищи, В ссоре с кривдой и с миром не в мире, Самый косноязычный и нищий Изо всех государей Псалтыри. Жил в сродстве горделивый смиренник С древней книгою книг, ибо это Правдолюбия истинный ценник И душа сотворенного света. Есть в природе притин своеволью: Степь течет оксамитом под ноги, Присыпает сивашскою солью Черствый хлеб на чумацкой дороге, Птицы молятся, верные вере, Тихо светят речистые речки, Домовитые малые звери По-над норами встали, как свечки. Но и сквозь обольщения мира, Из-за литер его алфавита, Брезжит небо синее сапфира, Крыльям разума настежь

открыто.

«Где целовали степь курганы…»

Мир ловил меня, но не поймал.

Автоэпитафия Гр. Сковороды

Где целовали степь курганы Лицом в траву, как горбуны, Где дробно били в барабаны И пыль клубили табуны, Где на рогах волы качали Степное солнце чумака, Где горькой патокой печали Чадил костер из кизяка, Где спали каменные бабы В календаре былых времен И по ночам сходились жабы К ногам их плоским на поклон, Там пробирался я к Азову: Подставил грудь под суховей, Босой, пошел на юг по зову Судьбы скитальческой своей, Топтал чабрец родного края И ночевал — не помню, где, Я жил, невольно подражая Григорию Сковороде, Я грыз его благословенный, Священный, каменный сухарь, Но по лицу моей вселенной Он до меня прошел, как царь; Пред ним прельстительные сети Меняли тщетно цвет на цвет, А я любил ячейки эти, Мне и теперь свободы нет. Не надивуюсь я величью Счастливых помыслов его. Но подари мне песню птичью И степь — не знаю для чего. Не для того ли, чтоб оттуда В свой час при свете поздних звезд, Благословив земное чудо, Вернуться на родной погост?

«Душу, вспыхнувшую на лету…»

Душу, вспыхнувшую на лету, Не увидели в комнате белой, Где в перстах милосердных колдуний Нежно теплилось детское тело. Дождь по саду прошел накануне, И просохнуть земля не успела; Столько было сирени в июне, Что сияние мира синело. И в июле, и в августе было Столько света в трех окнах, и цвета, Столько в небо фонтанами било До конца первозданного лета, Что судьба моя и за могилой Днем творенья, как почва, прогрета.

«Был домик в три оконца…»

Был домик в три оконца В такой окрашен цвет, Что даже в спектре солнца Такого цвета нет. Он был еще спектральней, Зеленый до того, Что я в окошко спальни Молился на него. Я верил, что из рая, Как самый лучший сон, Оттенка не меняя, Переместился он. Поныне домик чудный, Чудесный и чудной, Зеленый, изумрудный, Стоит передо мной. И ставни затворяли, Но иногда и днем На чем-то в нем играли И что-то пели в нем, А ночью на крылечке Прощались, и впотьмах Затепливали свечки В бумажных фонарях.

«Еще в ушах стоит и гром и звон…»

Еще в ушах стоит и гром и звон: У, как трезвонил вагоновожатый! Туда ходил трамвай, и там была Неспешная и мелкая река — Вся в камыше и ряске. Я и Валя Сидим верхом на пушках у ворот В Казенный сад, где двухсотлетний дуб, Мороженщики, будка с лимонадом И в синей раковине музыканты. Июнь сияет над Казенным садом. Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта Свистит, но слышно, как из-под подушки: В полбарабана, в полтрубы, в полфлейты И в четверть сна, в одну восьмую жизни. Мы оба (в летних шляпах на резинке, В сандалиях, в матросках с якорями) Еще не знаем, кто из нас в живых Останется, кого из нас убьют, О судьбах наших нет еще и речи, Нас дома ждет парное молоко, И бабочки садятся нам на плечи, И ласточки летают высоко.

Жили-были

Вся Россия голодала, Чуть

жила на холоду, Граммофоны, одеяла, Стулья, шапки, что попало На пшено и соль меняла В девятнадцатом году. Брата старшего убили, И отец уже ослеп, Все имущество спустили, Жили, как в пустой могиле, Жили-были, воду пили И пекли крапивный хлеб. Мать согнулась, постарела, Поседела в сорок лет И на худенькое тело Рвань по-нищенски надела; Ляжет спать — я то и дело: Дышит мама или нет? Гости что-то стали редки В девятнадцатом году. Сердобольные соседки Тоже, будто птицы в клетке На своей засохшей ветке, Жили у себя в аду. Но картошки гниловатой Нам соседка принесла И сказала: — Как богато Жили нищие когда-то. Бог Россию виноватой Счел за Гришкины дела. Вечер был. Сказала: — Ешьте! — Подала лепёшки мать. Муза в розовой одежде, Не являвшаяся прежде, Вдруг предстала мне в надежде Не давать ночами спать. Первое стихотворенье Сочинял я, как в бреду: «Из картошки в воскресенье Мама испекла печенье!» Так познал я вдохновенье В девятнадцатом году.

«Влажной землей из окна потянуло…»

Влажной землей из окна потянуло, Уксусной прелью хмельнее вина; Мать подошла и в окно заглянула, И потянуло землей из окна. В зимней истоме у матери в доме Спи, как ржаное зерно в черноземе, И не заботься о смертном конце. — Без сновидений, как Лазарь во гробе, Спи до весны в материнской утробе, Выйдешь из гроба в зеленом венце. «Красный фонарик стоит на снегу…» Красный фонарик стоит на снегу. Что-то я вспомнить его не могу. Может быть, это листок-сирота, Может быть, это обрывок бинта, Может быть, это на снежную ширь Вышел кружить красногрудый снегирь, Может быть, это морочит меня Дымный закат окаянного дня.

«Меркнет зрение — сила моя…»

Меркнет зрение — сила моя, Два незримых алмазных копья; Глохнет слух, полный давнего грома И дыхания отчего дома; Жестких мышц ослабели узлы, Как на пашне седые волы; И не светятся больше ночами Два крыла у меня за плечами. Я свеча, я сгорел на пиру. Соберите мой воск поутру, И подскажет вам эта страница, Как вам плакать и чем вам гордиться, Как веселья последнюю треть Раздарить и легко умереть, И под сенью случайного крова Загореться посмертно, как слово.

«Просыпается тело…»

Просыпается тело, Напрягается слух. Ночь дошла до предела, Крикнул третий петух. Сел старик на кровати, Заскрипела кровать. Было так при Пилате. Что теперь вспоминать. И какая досада Сердце точит с утра? И на что это надо — Горевать за Петра? Кто всего мне дороже, Всех желаннее мне? В эту ночь — от кого же Я отрекся во сне? Крик идет петушиный В первой утренней мгле Через горы-долины По широкой земле.

Бобыль

Двор заполонила сорная, Безнадзорная, узорная, Подзаборная трава, Дышит мятой и паслёном, Шелком шитые зеленым Простирает рукава. На дворе трава некошена, С похорон гостей непрошено, И бобыль один в избе Под окошком с крестовиной, Заплетенным паутиной, Спит с цигаркой на губе, Видит сон про птицу райскую, Про свою вину хозяйскую Перед Богом и женой, Про невзбитую подушку, Непочатую чекушку И про тот платок цветной.