Избранное: Стихотворения. Поэмы. Переводы

Тарковский Арсений Александрович

Песня девятнадцатая

Жизнь — как мед, сладка, Смерть — как желчь, горька, Ханский плен — Что могильный тлен, Горше смерти злая тоска. Кто погиб за народ — блажен. Степь весенняя — хороша, Хороша, пестра и светла… Но еще метель мела, Степь еще нема и бела, И страшна была. Суртайша Торопился в город Мушкил И, полуослепших от слез, Гнал саркопцев… Пушистым льдом Цепи их покрывал мороз, Ветер их опалил огнем, Смерть над ними склоняла лик… И однажды, меркнущим днем, Хан столицы своей достиг. Сотни сотен голов скота Суртайша с разбою пригнал, Много пленных в свои места Он перед собою пригнал; Много утвари золотой, Много шелка-парчи привез, И от радости выл, как пес, И великий устроил той. И на той батыров позвал, И стрелков позвал, и борцов, И дутарщиков, и певцов. Пировал и торжествовал, Ликовал Суртайша — бахвал, И сказали гости ему, Поглядев на пленный народ: «Суртайша, скажи, почему Не народ У ворот, А сброд? Эти люди больны, бледны, Босы, полуобнажены, Лица — ветром опалены, Руки — з'a спину сведены. Ты позвал нас в Мушкил на той, Мы похвалим твой дастархан [11] — В чем, скажи вперед, пред тобой Провинились они, о хан? Разве этот мирный народ Мог бороться с твоей ордой? Плач сирот тебе нипочем, И певец тебя назовет Кровопийцей и палачом. Отвечай, Суртайша, не трусь: Разве человек — это гусь? Подстрелю его, Ощиплю, Изрублю его, Посолю, Испеку, мол, и есть примусь? Ты и нам, неправедный хан, Жизнь устроил хуже тюрьмы. Испокон веков Астархан [12] — Рыбаки — бороздили мы; Скотоводы — свои стада Мы пасли в привольных степях, А с тобою — пришла беда, Привела за собою страх. С наших обнаженных степей Ты не сводишь несытых глаз. Тяжко нам под пятой твоей, Ты поборами душишь нас. Рыбаков ты лишил сетей, Скотоводов — Последних стад, У голодных наших детей Отнял ты ягнят и козлят; Кровь с мечей Твоих палачей Хлещет с шумом, как водопад. Мы — народ калмыцкий, Ты — хан, Мы — душа и плоть, Ты — шайтан, Вот что про тебя говорят. Отпусти саркопцев, не то К праотцам отправишься в ад!» Обезумел калмыцкий хан, Услыхав такие слова; Стала у него, как шаман Под венцом, трястись голова, Заплясал язык между губ, Засверкали волчьи клыки, Посинел Суртайша, как труп, Выронил бунчук из руки, Ловит воздух открытым ртом, Словно сом На песке сухом. Отдышался

хан, заорал: «Я на той вас, кажется звал, Вы же, выродки, ишаки, Распускаете языки!» Крикнул Суртайша: «Палачи!» Гикнул Суртайша: «Палачи!» И умылся кровью народ, Льющейся и днем и в ночи. А когда утомился хан, Под престол повалился он И заснул… И увидел сон. Хан проснулся — Темен дворец. Ужаснулся: «Ужель конец?» Разрывает в'oрот рука, Кровь клокочет, Слюна горька, Бьется в горле тугой комок… С пола встал, на ложе прилег. Но не спится хану никак, Все клубится кровавый мрак, А в ушах неотступный звон… Звон темничных ключей, Звон цепей, Звон мечей… И призвал гадателя он И сказал: «Этой ночью мне Сам шайтан явился во сне. Душит, Мучит, Мясо крошит, Ногти рвет И кости крушит. Вдруг я вижу птицу-орла: По лицу меня полоснув, Плещут яростные крыла, Пред глазами — Раскрытый клюв. Чудище потом приползло, Голову мне стало глодать… Кликнул я родимую мать — Ни души кругом, как назло. Тут мне руки-ноги свело, Пот холодный хлынул рекой… Что за сон ужасный такой?» Побелел гадатель как снег, Взял кобыз дрожащей рукой, С ханом затворясь ото всех, — И пошел крутиться юлой, И глазами дико вращать, И по-страшному верещать. А когда вошел в него джинн, Он издал пронзительный стон И воскликнул: «Мой господин! Я могу разгадать твой сон! Могучий властитель затеял войну, Саркоп разорен, и саркопцы в плену, Тебя неотмщенные слезы сирот Душили, когда отошел ты ко сну. Орел распростер над тобою крыла. Премудрый мой хан! То не птица была: Отвага саркопских батыров тебе Представилась в грозном обличье орла. Батыры тебе отомстят, отомстят, Они, как самум, на тебя налетят, Их кони крылаты, их копья остры, Щиты и кольчуги, как солнце, блестят. А чудище — черная совесть твоя, Она и глодала тебя, как змея. Прости, о пресветлый, раба твоего, — Он плачет, кровавые слезы лия…» На себе халат Разодрав от горла до пят, Хан рычит, И дворец дрожит, А гадатель навзничь лежит, И протянут ко лбу его Желтый указательный перст, Гневом хан объят, Красный зев отверст Шире адских врат. Люди говорят, Что и утром хан бушевал, Что и в полдень ярился он, А в обед палача позвал, И гадатель был умерщвлен. День проходит, другой идет, Хан меж тем не ест и не пьет, Хан не ест, не пьет и не спит, Бьет, как в бубен, в свой круглый щит — И военачальников рой На тревожный призыв спешит. Суртайша говорит им так: «Хочет враг Мой ханский очаг Ханской кровью моей залить, Мозгом ханских моих костей Волчий голод свой утолить, Дорогих моих сыновей Отчего престола лишить. Будто я не великий хан, А дитя колыбельных лет, Будто наш воинственный стан Бледной немочью обуян И в Мушкиле батыров нет… Слушайте мой ханский фирман: [13] „Собирайте мои войска, И да будет спутником вам Слава моего бунчука: Послужите мощи моей, Мчитесь вихрем по берегам Астархана — венца морей — И, достигнув Дербент-горы, Ждите: скоро нагрянет враг. Стойте под горой до поры, От горы назад — ни на шаг. Я изменников не прощу, С трусов по три шкуры спущу, Страшной пыткой буду пытать, Страшной местью отомщу“». И войска на Дербент пошли. Содрогается грудь земли, Ходят вихри, вьется снег, Ничего не видать вдали…

11

Дастархан — скатерть; в переносном смысле — угощение.

12

Астархан — Каспийское море.

13

Фирман — указ.

Песня двадцать вторая

Говорит кобызу певец: «Пой, кобыз громовитый мой, О страданьях земли родной, Пой, кормилец верных сердец! Я с тобой — Средь мертвых живой, Без тебя — Средь живых мертвец». Лад найду. Певучую речь О былых делах поведу… По степям седым, По тропам глухим, Где по снегу, а где по льду Вспять уходит от жарких сеч Дикая орда Суртайши. День пришел, когда Гулаим Вкруг мушкильских высоких стен Шумный свой раскинула стан. Стан раскинув, девы-стрелки Сыплют стрелы на Мушкил. Стены высоки, Враг незрим. Тих Мушкил. Бог весть: Много ли у калмыков сил? Как счесть? Молнии меч'a из глаз, Гулаим отдает приказ: «На коней! На этот раз Враг не скроется от нас!» Натиск был горяч и смел, Грозен сорокогорлый крик. Встреча стрел. Встреча пик. Встреча мечей. Встреча кольчуг, Встреча очей, Рук, Плеч. Сеча вокруг — Сеча из сеч, Встреча смертей, Той силачей. Мертвому негде лечь. Пал Крепостной вал. Встал Черногранитный утес. Арыслан мечом его снес. Новая преграда встает: Створы черночугунных ворот На чернодубовых столбах Загораживают проход В город, где спасителей ждет Суртайшой казнимый народ. Спешившись, утес берет В руки мощные Арыслан, И утес у него в руках Превращается в таран. И ворота гудят, гудят И качаются на столбах — Гнутся то вперед, то назад; Свод небесный гудит им в лад, Ад гудит им в лад, И вот Лопаются створы ворот, Только мелкие черепки Разлетаются дождем… И калмыцкие стрелки От чугунного дождя В юрты прячутся, отойдя. Гулаим говорит: «Войдем!» Много, много на свете зла! Далее уже не могли Ханские полки отступать. Шел Бой За каждую пядь Каменной мушкильской земли, Сталь не уставала сверкать, Красные потоки текли… И говорит Гулаим Сорока подругам своим: «О мои бесстрашные львы! Суртайша, кровавый зверь, Станет буйствовать теперь. Не бездействуйте и вы. Захватите город весь, Дайте всем и пить и есть, И пускай из веси в весь, В град из града Весть идет, Что на свете правда есть, И пускай вокруг меня Собирается народ: Вместе будем супротив Злого хана воевать, Да не будет мучитель жив! Да исчезнет кровавый тать!» Смуглолицая Сарбиназ Двинулась выполнять наказ, Тридцать девять других — За ней Устремили своих коней. И остались на месте том Арыслан с Гулаим вдвоем, Первый раз — Вдвоем с Гулаим… В сладкий час — Вдвоем с Гулаим… Побелел Арыслан лицом, А потом Горящим крылом Нетерпенье забило в нем, И огонь забурлил в крови, И, не сдерживая любви, Он прекрасную Гулаим Заключил в объятья свои. Вдруг раздался гром в тишине: На кудлатом скакуне, Завывая, будто шакал, Взвизгивая, как пес, Предстал Перед ними хан Суртайша, Пасть разинул во весь оскал, Захихикал, смрадно дыша, И такие слова сказал: «Я — хан Суртайша. Обойдите весь свет — Сильнее меня повелителя нет. Эй вы, голубки! Бросьте ласки свои! Под виселицей целоваться не след!» Грянул гром, Раскололся мир, И от милой своей батыр Прочь отпрянул, А Гулаим, Белого полотна белей, Алого кумача алей, К Суртайше подошла, Грозные глаза подняла, Глянула на него — И хан Закачался, злобой горя, И, собрав остаток сил, Захихикал, и загнусил, Непристойно говоря: «Эй ты, пери Гулаим! Может быть, повторишь со мной То, что делала ты с ним? Чем ходить на меня войной, Лучше стать моей женой, Понапрасну сил не трать, Приходи ко мне во дворец, Дай мне ручку, рядом сядь, — Вот и будет вражде конец!» Гулаим побелела так, Будто выпили кровь ее, И сказала: «Ты — мой враг, Ты — позор и горе мое! Кровью ты залил город мой, Душу мою окутал тьмой, Дом соловьиный — вешний сад Преобразил в кромешный ад. Стужей дохнул на мои цветы… Вот что со мною сделал ты. Стала я пламенем, чтобы в нем Испепелить тебя живьем. Вор, ты украл у меня семью, Родину сладостную мою, Молодость радостную мою. Ты обездолил мой народ, Сделал вдовицей мою страну, Держишь, кровавый сумасброд, Горькую душу мою в плену. Раб суеты, Отец нищеты, Вот что со мною сделал ты! Я утолю жажду степей Кровью нечистою твоей, Смертной м'yкой тебя изведу, И сокрушу твой престол во прах, И растопчу твою орду!» Суртайша при этих словах То как мел Становился бел, То краснел, Словно камень-лал [14] ; Он и холодел, И пылал, И такие слова, Наконец, сказал: «Ты права, Я твой город сжег, Я оставил много сирот, Я насытил кровью песок, Обездолил я твой народ. Все же я не трус, Гулаим, И не спрячусь я во дворце, А с девичьим войском твоим В спор вступлю о смертном конце. Дай мне сроку ровно семь дней, А когда настанет восьмой, Сорок дев сажай на коней, Начинай наш последний бой!» Благородная Гулаим Суртайше отсрочку дала. И, пригнувшись к луке седла, Смерив деву взглядом косым, Хан со зла — Как хлестнет коня! Кровь потоком с камчи бежит; Мчится хан — И земля, как щит, Поворачиваясь, гудит, Стремена трещат, звеня…

14

Лал — самоцвет алого цвета; рубин.

Песня двадцать третья

Вы не спрашивайте, друзья, Можно ли две жизни прожить, Можно ли прожить хоть одну, Чтобы никогда не тужить? Лучше вы спросите, друзья, Кто, злосчастный, в ханском плену За пятью замками сидит, Девятью цепями гремит, Ничего не ест и не пьет, Взор вперяет в камень-гранит, Указательный перст грызет: Пыткам перенесенным счет, Как доходам — купец ведет, Как заимодавец, не спит, Потеряв покой, как скупец Копит жадно казну обид? Вы спросите так, И певец Волю даст кипучим словам, Струпным звоном ответит вам, К состраданию воззовет, Громким голосом запоет, Имя славное — Отбаскан — Троекратно произнесет, — Ибо это он, О друзья! — Он из каменного мешка Молотом своего кулака Извергу Суртайше грозит, Он, трехпрозвищный Отбаскан — Отбаскан-Затопчи-Огонь, Отбаскан-Саркопа-Не-Тронь, Отбаскан-Стальная-Ладонь, Он, батыр, в калмыцком плену За пятью замками сидит, Девятью цепями гремит И хоть клонит его ко сну, Он седьмые сутки не спит, Пересчитывает в уме Золотую казну обид. Взором воспаленных очей Света ищет в каменной тьме, Самому себе говорит: «От бичей Лихих палачей Дух скорбит, Плоть болит, Кровь кипит. Хочешь есть — Еды не дают, Хочешь пить — Воды не дают, Хочешь спать — Под топор кладут, Топят воск И на раны льют, Жгут огнем, Лежачего бьют, Кровь из жил сосут… Совершается черный суд: Кривда правду казнить велит… Тесное у тебя, джигит, Темное у тебя жилье: Холод этих гранитных плит Проникает в сердце твое… Слишком рано тебя, джигит, Смертное долит забытье… Здравствуй, матушка моя месть! Помоги мне цепи разбить, Возврати мне волю и честь, Дай мне горе мое избыть!» Стелется багряный туман. Забывается Отбаскан. Крепких засовов лязг! Белого дня блеск! Огненных крыльев плеск! От материнских ласк Сердцу тепло, Взору светло, Нежное сысподу крыло На глаза батыру легло. Месть говорит: «Встань, встань, встань, Ты должен встать, Я — твоя родимая мать, Трубы трубят, Войска идут, Свершается правый суд. Встань, встань, сынок, Ты должен встать! Я — твоя родимая мать. Раненого сердца не рань, Перестань его растравлять, Не тужи, мой кормилец, встань! Встань, встань, встань, Ты должен встать! Я — твоя родимая мать. Разве жажда моя слабей Преходящей жажды твоей? Разве голод мой не сильней Голода твоего стократ? Разве нет у тебя друзей И не любит тебя народ? Веют стяги, Трубы трубят, В руки свобода булат берет! Не разрежет алмаза нож. Не

осилит истины ложь. Встань, встань, встань, Встань, батыр! Ты должен встать! Я — твоя родимая мать. Грянь, грянь, грянь, Грянь, железный гром! Разразись, гроза, над врагом! В бой, непобедимая рать!» Так воскликнула месть. Грянул гром. Отбаскан вскочил. Стены заходили кругом. Оглушил Отбаскана плеск Яркоблещущих крыл, Ослепил нестерпимый блеск Тяжкоплещущих крыл… Трубы трубят, Стяги шумят, Конные мчатся за рядом ряд. Снежная вздымается пыль, Сходится с метелью метель, С крепкой сталью — крепкая сталь, Конь — с конем, Клинок с клинком, Щит — со щитом, С броней — броня. Воет ветер Судного дня. Катится кожаный щит колесом. Падает первый убитый с коня. Смерть его голову ловит, как мяч. Раненый молит: «Добейте меня!» Круглые головы катятся с плеч. Гнется копье. Завывает праща. Кони встают на дыбы, вереща. Меч Гулаим, будто солнечный луч, Блещет, И трубы рокочут, И клич Клич заглушает. Горячая кровь Путь пролагает — Где прямо, где вкривь — Под гору, По снегу, По колеям, К тем ли седым астарханским струям, К тем ли далеким рыбачьим ладьям, Чтобы клубиться в воде ледяной, Чтобы смеситься с кипучей волной… Бьются насмерть добро и зло, Землю мерзлую бременя. Тяжело земле, тяжело, И содрогается земля. Воет ветер Судного дня, Наземь сражающихся валя. Кроет солнце черная тень, И уходит ужасный день. Этот огненно-красный день, День кровавый, и сыт и пьян, — Продолжается грозный той, Не кончается тяжкий бой. Гул да звон, Да протяжный стон… Длится сеча, Как страшный сон. Сорок соколиц Гулаим, Сорок смелых ее подруг Бьют врага с сорока сторон; Им сопутствуют сорок вьюг И прислуживает Азраил. Совершается правый суд; Воздух ночи на клочья рвут Сорок пар серебряных крыл — Рукава боевых кольчуг. Встало солнце в тройном венце — Красном, желтом и золотом, И на огненном жеребце Облетело степи кругом, Потеряло тройной венец В сизой мгле, В дыму снеговом… О, веселье храбрых сердец, Поле чести! Ты, как магнит, Их притягиваешь к себе. Не страшит их твой грозный вид; Веселясь, бросает храбрец Горделивый вызов судьбе И с улыбкою на устах Погибает за край родной… Тучей кружится снежный прах, И поет, поет ледяной Бесприютный ветер степной У бойцов двух ратей в ушах. По широкой степи кругом Ходят вьюжные столбы, Чередой влекутся часы, День сменяется новым днем — Не колеблются весы Неуступчивой судьбы. Для нее Саркоп и Мушкил Равный груз на чашах весов; Не хватает у хана сил, Чтобы Гулаим одолеть, И не может Гулаим Пересилить ханских бойцов. Между тем калмыцкий народ Глухо волновался, Ропща На властителя своего, Угнетателя, палача И мучителя своего. И когда миновал седьмой День сраженья, И день восьмой Наступил, И сам Азраил Тяжкий меч на снег уронил И смежил крыла за спиной, — Угнетенный народ восстал, Оружейный склад разгромил, Превратил золотой дворец В груду пепла, в кучу камней, Десять тысяч ханских коней Оседлал, Покинул Мушкил И оружие обратил Против ханских войск. Вот когда Дело мести пошло на лад! Тут, прокляв свой черный удел, Хан поверх кольчуги надел Золото-парчовый халат, Сел на своего скакуна, Ноги сунул в стремена, Тронул повод, Поскакал И павлином золотым Неожиданно предстал Пред очами Гулаим, Говоря: «Батыром прямым Ты себя почитаешь зря, Ты не лев, Ты — муха. Гляди, Попадешься мне под ладонь, То-то взмолишься: „Пощади!“ То-то затоскуешь: „Не тронь, Я у матери, мол, одна, Сердце, мол, у меня в груди Меньше макового зерна…“ А и казнь тебе поделом: Не равняйся, муха, со львом! Вспомни, глупая, кто твой хан, Глянь-ка на меня, Гулаим! Я батыр, а не ты, Я лев! И мушиным жальцем своим Ты, коварная, как шайтан, Угрожаешь мне, ошалев, Залетаешь в мой гюлистан [15] , Оскверняешь мои цветы, Похищаешь мой сладкий мед. Как ты смеешь — злодейка ты! — Переманивать мой народ? Лучше брось такие дела, Убирайся отсюда прочь, А не то — как выхвачу меч — Мигом вылетишь из седла!» И в ответ ему — Гулаим: «Ты не лев, Суртайша, не хан, Ты — бахвал, бурдюк, барабан, Тень шайтана, Шайтан-левша, Вот кто ты такой, Суртайша! Тем, что под высокий мой стяг Твой народ, восстав, перешел, Самого себя укоряй. Кто калмыкам был первый враг? Чей мучительный произвол В нищету поверг этот край? Кто невинных казнил? Кто всласть Кровь народную пил? Чья власть Разъедала, точно парша, Плоть народа твоего? Ты всему виной, Суртайша, И теперь твое хвастовство Но спасет тебя от суда. Ты по горло погряз во зле И не спрячешься никуда, Места нет тебе на земле! Знаю, Суртайша, для чего Ты в седло столь поспешно сел И стремглав поскакал в мой стан. Страшен вору его удел, И тебе, самозваный хан, Сеча эта не по нутру: Чуешь, видно, ее исход! Кто с огнем затеет игру — Пальцы на огне обожжет. Но — пусть будет так. Прекратим Этот кровопролитный бой. Разрешим батырам своим На кругу бороться сам-друг. Вызываю тебя на круг: Я хочу схватиться с тобой, Выбить меч у тебя из рук, Вырвать напрочь твои клыки, Раздробить тебе позвонки, Растоптать твой ханский бунчук!» Трубы медные трубят, Стяги пестрые шумят, Кони ржут Медным трубам в лад, Удила грызут, Пятятся назад. Кони пятятся назад, Стремена звенят; Звучно стремена звенят, Расступаются войска, Строятся за рядом ряд. Глянешь вверх — Там белым-бело, Вьются снежные облака, Ворон — сломанное крыло — По небу летит тяжело… Глянешь вдаль — Там белым-бело, Не видать под снегом песка; Конь калмыцкий без седока, Захромав, потеряв седло, По снегу бежит тяжело… Глянешь прямо перед собой — Круг очерчен, утоптан снег, А в кругу стоит великан, Полузверь-получеловек: Стан — что карагач вековой, Шерсть на груди, Хвост позади, Правая — Львиная нога, Левая — Тигриная нога, Правая рука — Острога, Левая рука — Кочерга, Клепаная голова, Уши — Мельничные жернова, Ступы каменные Вместо глазниц, Стрелы пламенные — Вместо ресниц, Рот клыкастый — Адская пещь, Нос не нос, А рыба-лещ, Неумыт, волосат, космат, Медными гвоздями оббит, Крепкими цепями обвит, В бубенцах с головы до пят. Трубы трубят, Стяги шумят, Начинается правый бой — Рубится Гулаим с Суртайшой. Искры вспыхивают, роясь, — Рубится с ханом Гулаим И прислушивается, рубясь, К возгласам своего меча, И зазубривается, звуча, Меч ее, как серп, И другой Меч зазубривается, чертя В воздухе дугу за дугой, За удар ударом платя. У батыров глаза, как жар, Ярой ненавистью горят. Звон, Свист, Лязг, Удар — за удар! И осколки стальных мечей Сыплются, словно частый град; Силы рубящихся — равны. Трое суток рубка идет, Верха ни один не берет. Ветви огненной купины, Выращенной лязгом клинков, Доросли до горных высот. И рычат батыры, гневясь, И бросают мечи в ножны. Нетерпением обуян, Цепью в тысячу три звена Крепко свой неохватный стан Опоясывает хан. Трубы трубят, Стяги шумят, Начинается борьба, И глядит на борцов судьба, И железо сплетенных рук Раскаляется докрасн'a, И в один слепительный круг Дни сливаются… Тает снег, И сменяет зиму весна; Степь цветет, И птицы поют, И, в зеленой траве шурша, Пестрые букашки снуют; И осиливает Суртайша Благородную Гулаим, И, подняв ее к небесам, К этим голубым, золотым, Трепетным небесам, К облакам, На ветру играющим, Там Заставляет ее стонать. Ветер у нее на челе Осушил проступивший пот. И швырнул ее Суртайша Наземь, И стоял небосвод Под ногами у Гулаим, И летела она к земле Сквозь гудящую пустоту, Как падучая звезда, А когда В трех аршинах земля была, Вывернулась на лету, Стала на ноги и пошла На врага, словно лев, смела, К солнцу Суртайшу подняла, И метнула вниз, И в песок Вбила вниз головой по крестец. Тут ему и пришел конец, И навек забудем о нем! Лучше, милые, поглядим, Как над степью солнце встает: Поглядим, как за пядью пядь Молодая трава растет, Поглядим, как старуха мать Обнимает Гулаим, Как спасенный ею народ Плачет, И смеется, И льнет К дочери любимой своей; Взглянем на хорезмийского льва, Милого супруга ее, И на сорок ее подруг; И с любовью благословим Благородную Гулаим, Да ликует ее супруг, И да будет она жива В песнях и в потомстве своем! Трубы трубят, Стяги шумят, Струны звенят; Струнам в лад Мы славу поем. Меч народа — непобедим! Дух народа — несокрушим! Слава, Слава, Слава тебе, Гулаим!

15

Гюлистан — букв.: «розовый сад»; в переносном смысле — прекрасная страна, земной рай.

Переводы

Из арабской поэзии

Абу-ль-Аля аль-Маарри (973—1057)

«Восковая свеча золотого отлива…»

Восковая свеча золотого отлива Пред лицом огорчений, как я, терпелива. Долго будет она улыбаться тебе, Хоть она умирает, покорна судьбе. И без слов говорит она: «Люди, не верьте, Что я плачу от страха в предвиденье смерти. Разве так иногда не бывает у вас, Что покатятся слезы от смеха из глаз?»

«Я множество дорог оставил за спиною…»

Я множество дорог оставил за спиною, И плачут многие, разлучены со мною. Судьба гнала меня из края в край вселенной, Но братьев чистоты любил я неизменно. Друзьями стали мне года разлук с друзьями. О расставания, когда расстанусь с вами?

«Горделивые души склонилась к ногам…»

Горделивые души склонилась к ногам Беспощадных времен, угрожающих нам. Даже капля единая: славного яда Опьяняет сильнее, чем сок винограда. О душа моя, жизни твоей не губя, Смерть не тронула крыльями только тебя. Поражают врага и копьем тростниковым. Сердце кровоточит, уязвленное словом. Подгоняя своих жеребят, облака Шли на копья трепещущего тростника, Или то негритянки ходили кругами, Потрясая под гром золотыми жезлами? Если кто-нибудь зло на меня затаит, Я, провидя коварство, уйду от обид. Потому что мои аваджийские кони И верблюды мои не боятся погони.

«Жизнью клянусь: мне уехавшие завещали…»

Жизнью клянусь: мне уехавшие завещали Незаходящие звезды великой печали. И говорил я, пока эта ночь продолжалась: «Где седина долгожданного дня задержалась? Разве подрезаны крылья у звезд, что когда-то Так торопились на запад по зову заката?»

«Скажи мне, за что ты не любишь моей седины…»

Скажи мне, за что ты не любишь моей седины, Постой, оглянись, я за нею не знаю вины. Быть может, за то, что она — как свечение дня, Как жемчуг в устах? Почему ты бежишь от меня? Скажи мне: достоинство юности разве не в том, Что мы красотой и приятностью внешней зовем, — В ее вероломстве, ошибках, кудрях, что черны, Как черная участь разумной моей седины?

Кольчуги

1. «Кто купит кольчугу? По кромке кольчуга моя…»

Кто купит кольчугу? По кромке кольчуга моя Тверда и подобна застывшему срезу ручья. Кошель за седлом, где в походе хранится она, — Как чаша, которая влаги прохладной полна. Расщедрится кесарь и князю пришлет ее в дар. Владельцу ее смертоносный не страшен удар. Он сердцем влечется к струящимся кольцам ее И пить не желает; ее красота — как питье. Меня заставляет расстаться с кольчугой моей Желанье одаривать хлебом голодных людей.

2. «Она и в знойный день была как сад тенистый…»

Она и в знойный день была как сад тенистый, Который Сириус поит водою чистой. Я приоткрыл суму с кольчугою моей, Что всадника в седле на перст один длинней. Увидела она кольчугу и сначала Сережки из ушей и золото бросала, Потом запястья мне и кольца принесла. Кольчуга все-таки дороже мне была. Отец твой мне сулил своих верблюдов стадо И лучшего коня, но я сказал: не надо. Мужчине продал бы — и то кольчуге срам. Неужто женщине теперь ее продам? Хотела опоить вином темно-багряным, Чтоб легче было ей кольчугу взять обманом. Я не пригубил бы и чаши тех времен, Когда своей лозой гордился Вавилон. Ресницы подыми, весна уже вначале, И голуби весны окрест заворковали. Мне самому еще кольчуга по плечу, Когда я пастухам на выручку лечу. Сулейму бедную одна томит остуда, Что ни жиринки нет в горбу ее верблюда. Забудь о нем и взор на мне останови: Я вяну, как побег. Я гибну от любви. Она пугливее и осторожней лани, Убежище ее — в тенистой аладжане [16] . Когда от Йемена к нам облака идут, Найдет обильный корм на пастбище верблюд.

16

Аладжана — кустарник в Аравийской степи.