Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
Парчевский вышел на крыльцо. На небольшой площади перед управой собралось уже человек двадцать детворы. Приплелись также двое калек, сели под плетнем впереди всех и выставили перед собой свои культяпки. Увидев Парчевского, они затянули в два голоса: «Подайте — не минайте»… Парчевский приказал бунчужному следить за порядком, а сам завернул за угол хаты, в садик. Он прошел в самый конец, туда, где развесистые яблони склонили ветви под большие шатры старых верб, росших вдоль плетня, и присел на пень. Щегольские сапоги были измазаны глиной, и, вынув из ножен шашку, он кончиком стал отчищать ранты.
По предварительной наметке уездного старосты Парчевский
Дела немецкой армии на западном фронте шли все хуже. Неофициально распространялись также слухи о каких-то волнениях в самой Германии и в дружественной ей Австро-Венгрии. Официально поддерживалась версия об «увеличении прерогатив украинской независимой государственности в связи с окончательным искоренением большевистского духа». Словом, немцы пошли уже на то, что разрешили гетману формировать свою армию из «надежных» и «верных державе» зажиточных элементов, в помощь германским и австро-венгерским оккупационным частям.
Был ли щирым, сознательным, надежным и верным державе зажиточным элементом он, выгнанный с волчьим билетом из гимназии, кавалер четырех орденов святого Георгия, трижды раненный за веру, царя и отечество, сын машиниста Парчевского, Парчевский Вацлав?
За плетнем начиналось поле — серый, вытоптанный выгон, рыжая подгнившая стерня, большой клин пырея и бурьяна. Пора, ой пора уже поднимать эту залежь! Этой осенью плуг не пахал земли под озимые. Ветер донес из-за леса отзвук далекого паровозного гудка. Прошел поезд на Волочисск. Весьма возможно, что вел его отец Парчевского: утром мать собирала ему сундучок. Перед выездом отец всегда долго сопел и бормотал проклятия, а вернувшись, выгонял всех женщин в соседнюю комнату и, оставшись с сыном наедине, долго, свирепо и непристойно проклинал его четырех георгиев. Он был машинист второго класса и водил товарные маршруты к границе — хлеб, сахар, скот, а теперь уже пошли станки с заводов, железный лом, медные водопроводные краны, приводные ремни. Не уходило товарного маршрута и без трех-четырех вагонов «живого груза» — высланных в лагери и шахты.
С площади перед управой долетели шум и выкрики. Сход, видимо, все-таки собрался. Этот идиот и мерзавец Головатько уже, верно, держит речь от имени «державы, партии и громады». А чем лучше его он, Парчевский Вацлав, комендант и начальник сотни его светлости ясновельможного пана гетмана всея?… Черт побери все четыре георгия, кто же ему наконец ответит — что, как, зачем и почему?
Парчевский встал и поднял шашку, чтобы вложить ее в ножны и пойти. Но он на миг задержал острый клинок в воздухе и вдруг изо всех сил ударил по пню. Острие вонзилось глубоко в дерево, эфес даже вырвался из рук. Несколько секунд он вибрировал в воздухе быстрой напряженной дрожью.
С усилием, обеими руками Парчевский вытащил клинок из пня и, сунув его в ножны, пошел обратно к сборной.
К его удивлению, небольшая площадь была вся забита народом. Люди стояли, тесно сгрудившись, до самого крыльца, громоздились на плетнях. Дети заняли крышу пожарного сарая. Говорила Полубатченко. Пенсне она сняла. Головатько стоял рядом, утирая пот со лба, он, видимо, говорить уже кончил.
— Добродии-хлеборобы! — восклицала курсистка-медичка, член юса, союза украинок, кружка прогрессивных хлеборобов, партии самостийников. — Добродии-хлеборобы, хозяева нашей великой украинской земли! Вы не глядите, что я дочь вашего пана, за которого вам исполосовали спины шомполами, наложили контрибуцию, а сейчас еще и сожгли! Не дочь я ему после этого и не отец он после этого мне! Но я — ваша дочь!..
Шумок в толпе стих, а потом вспыхнул громче, и прокатился из края в край.
Головатько дергал вниз усики. Парчевский подошел ближе и стал на ступеньку крыльца. Хитрая бестия эта панночка Антонина!..
Полубатченко, теперь уже не Полубатченко, продолжала кричать о том, что право иметь собственную землю, на ней собственный хлеб и за него собственные деньги может дать только собственная держава, а собственная держава может это осуществить только имея собственную, а не наемную армию, если она, эта армия, будет состоять из одних щирых украинцев, и не каких-нибудь там нищих-голодранцев, а из почтенных хлеборобов-собственников. А потому Полубатченко, теперь уже не Полубатченко, закончила свою речь призывом ко всем щирым украинцам и почтенным хлеборобам-собственникам идти в «охочекомонную армию самостийной Украины» либо посылать в нее своих сынов-соколов.
Несколько дядьков в красных и зеленых поясах в первом ряду закричали «слава», но сразу поспешили затеряться в толпе.
Парчевский вынул карандаш и записную книжку. Он военный, и речи — это не его дело. Его дело — составить список «охочекомонных», построить их как положено и препроводить в часть.
Староста встал из-за стола и прочитал список тех сознательных и зажиточных хлеборобов-собственников, которые уже откликнулись на призыв ясновельможного пана гетмана всея. В списке стояло трое. Сын Явтуха Головчука, десять десятин, внук Тадея Миси, двенадцать десятин, и Варфоломей Дзбан, собственной персоной, восемь десятин. Все трое «соколов», в новеньких черных чумарках, вышли вперед и поклонились Головатько, Полубатченко и Парчевскому.
Головатько задергал свои усики и зверем посмотрел на бородатого старосту. Староста поскорей спрятался за свою бумажку.
— Все?!
— Все.
— Нет! Не все!
Народ зашумел, стал оглядываться. Из задних рядов, сквозь толпу, пробивалась к крыльцу группа парней — человек семь или восемь. Большинство — в поношенной военной форме, солдатских фуражках без кокард.
— Не все! — кричали они. — Не все! Пускай пан уездный представитель запишет и нас в список, желаем в охочекомонное войско!
Они вышли вперед и поднялись на ступеньки крыльца. С первого взгляда было ясно, что почти все это демобилизованные солдаты-фронтовики.
— Желаем в охочекомонное войско! — дружно гаркнули они, построившись перед крыльцом.
Толпа загомонила, зашумела. Послышались выкрики и шутки.
— Стреляные!.. Вот это войско!..
— Не навоевались еще!..
— Юринчукова армия!.. Гвардионцы!..
Один из фронтовиков отделился от остальных, взошел на крыльцо и, ловко щелкнув каблуками, отдал честь Парчевскому. Перед Головатько он вытянулся во фрунт.