Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
Васька Жаворонок лежал в хирургическом стационаре военно-полевого госпиталя. Стационар разместился в бывших казармах стрелкового полка возле учебного плаца. Того самого плаца, где находилось прежде наше футбольное поле. Легочное отделение оказалось как раз в той казарме, где мы два года назад так азартно расправлялись со старыми солдатскими «головными уборами». Мы играли тогда в войну, бредили боями и жаждали разрушения. Васька дико и восторженно визжал, когда с треском лопались фуражки и брыли.
Навстречу нам вышла дежурная сестра милосердия, вся в белом, с красным крестом на груди. Из-под белой
— Жаворонок? — переспросила сестра. — Офицер или рядовой?
— Доброволец. Вольноопределяющийся.
Мы смотрели на сестру, на ее побледневшее лицо, на ее болезненный румянец, на усталые глаза с восхищением и восторгом. Кто такие были мы по сравнению с ней? Никто, ничто — только гимназисты. А она побывала на позициях, возможно — под огнем. Опасности и ужас окружали ее. Она существовала для того, чтобы успокаивать боль, умерять страдания, отводить от солдата смерть…
На наши восторженные взгляды сестра ответила короткой ласковой улыбкой.
Жаворонок, хотя был всего только доброволец и вольноопределяющийся, лежал в офицерской палате. Он был георгиевский кавалер, и для него сделали исключение. Сестра наказала нам вести себя тихо, много с раненым не разговаривать, не утомлять его, не волновать, не сообщать ему никаких неожиданных известий и через десять минут уйти. Тихо, на цыпочках, пошли мы за ней по коридору. Ее мягкие туфли на войлочной подошве чуть слышно шоркали по скользкому асфальту пола. В широком коридоре, где раньше так уютно пахло солдатским борщом, печеным хлебом и махоркой, теперь било в нос едким и пронзительным духом йодоформа, карболки и эфира.
Перед третьей дверью сестра остановилась, тихо подняла длинные ресницы, выразительно и красноречиво посмотрела на нас, еще раз подтверждая взглядом все только что нам сказанное, и приложила палец к губам. Это была как раз дверь в тот цейхгауз, где мы рвали тогда шапки. Мы тоже остановились, и у нас перехватило дыхание. Сейчас мы увидим Ваську Жаворонка, правого хавбека. Нашего расписанного лишаями героя, с триумфом вернувшегося в родной город, на родные места. Как его встретить? Произнести приветственную речь? Обругать каким-нибудь патетическим нецензурным словом?… Сестра открыла дверь, посторонилась и пропустила нас вперед.
Жаворонок лежал на узкой солдатской койке, слева, под железной печкой. С этой печки мы — и Васька с нами — два года назад прыгали вниз и тонули в волнах старых солдатских «головных уборов». Глаза Жаворонка были закрыты, но он не спал. Тонкая, худенькая правая рука, выпростанная из-под одеяла, мяла уголок простыни. Жаворонок был такой худой, изможденный и желтый, что мы сразу его не узнали.
— Садитесь, хлопцы, — тихо прошептал он и еще тише застонал, — спасибо, что пришли…
Стон повторился. Жаворонок стонал через каждое слово. Потом мы поняли, что он и не стонал, что это хрипело у него в груди при каждом выдохе. Это кровь и гной клокотали в ране.
Робко присели мы на табуретках вокруг. Жаворонок молчал, прикрыв глаза и откинувшись на подушку. Молчали и мы. Мы растерялись и не знали, что говорить и что делать. Произнести приветственную речь? Обругать нецензурным словом? Смущенно мяли мы наши фуражки. Нам как-то неловко было и перед Жаворонком, и перед сестрой, и друг перед другом. Сестра — милая, ласковая женщина в белом — устало и подбадривающе поглядывала на нас. Она кивала нам — говорите, можете говорить, только он пускай не разговаривает! Но мы не знали, о чем говорить. Ведь мы пришли к Жаворонку, к своему однокашнику и дорогому товарищу, а вот, придя, мы увидели этого худого, черного юношу с закрытыми глазами и такими жуткими хрипами в груди. Это не был правый хавбек, неутомимый лишаистый Васька. Это был кто-то другой. Между нами и этим раненым юношей лежала огромная, широкая полоса жизни: фронт, опасность, отвага, страдания…
Отдышавшись, Жаворонок пошевелил пальцами и снова поднял веки. Его рука коснулась Макаровых колен. У Макара на коленях лежала неизменная, всегда неразлучная с ним книжка. Пальцы Жаворонка нащупали ее. Он подтянул книгу к себе и посмотрел на обложку.
— Гегель… — прочитал он и захрипел, — феноменология… хр-хр… духа… Это ты мне… хр-хр… принес почитать?…
— Нет. — Макар спрятал книжку. — Это я вообще…
Жаворонок бледно улыбнулся. Он вспомнил пристрастие Макара к книгам. Он закрыл глаза, и пальцы руки снова забегали по краю простыни.
— Ты где ранен? — откашлявшись, словно готовясь отвечать урок, проговорил Пиркес, но сразу же снова охрип. От Жаворонковых хрипов у него першило в горле.
— Легкие, — прошептал Жаворонок, — и рука…
— Нет, — поправил Зилов, — он спрашивает, в каком бою тебя ранило…
— Перемышль… А как там… хр-хр… гимназия… Вахмистр, Пиль?…
— Вольноопределяющийся, — вмешалась сестра и, глядя на нас, укоризненно покачала головой. — Вы не разговаривайте. Вам нельзя. Вы слушайте… А вы рассказывайте ему.
Но мы не слышали ее слов. Мы ничего не слышали. И ничего не видели. Нас обуял ужас. Мы смотрели туда, мимо левого Васиного глаза, мимо левого уха, туда, на левое плечо. Васькина правая рука безостановочно двигалась вдоль края простыни туда и обратно, перебирая кромку тонкими и худыми пальчиками. Туда и обратно. А левая… А где же левая? Одеяло сползло и оголило левое Васькино плечо. Руки там не было. На ее месте на плече намотана была марля, вата и лигнин. Левой руки не было совсем.
Жаворонок закрыл глаза и выпрямился. Ног у маленького Жаворонка было две, и под лазаретным одеялом они казались удивительно длинными и тонкими. На щеки Жаворонка легли лиловые, синеватые, бесформенные тени. Над верхней губой, у уголков рта, росло у Жаворонка пять или десять волосков. Столько же пробивалось их на подбородке и на скулах возле ушей. Волоски выглядели мягкими, гладкими и бесцветными. Васька Жаворонок ни разу еще в жизни не брился — даже в шутку. Но левой руки у Васьки Жаворонка уже не было.