Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
— Смирно!
Штабс-капитан Деревянко построил нас по четыре и вывел во двор. Мы должны были немедленно же строем пройти в роту и получить винтовки. Каждому вручалась винтовка под номером, которую ему предстояло разбирать, чистить, беречь. На ночь мы будем ставить их в козлы и оставлять под охраной бородатых ополченцев, отныне наших коллег.
В роте помещение третьего взвода уже ожидало нас. Ненужные нам железные солдатские койки были отодвинуты к стенам. Теперь солдатский дортуар выглядел как огромный зал. Асфальтовый пол был чисто вымыт и сбрызнут карболкой. Большущий портрет «государя императора Николая Александровича» висел на стене как раз против входной двери. В противоположном углу висела таких же размеров икона Георгия
Отдельно, у стены, в козлах стояли черные японские карабины с примкнутыми широкими штыками.
Витька Воропаев сделал шаг вперед и, вытянувшись перед командиром, лихо откозырял:
— Дозвольте сказать, ваш-скородь!
— Говорите!
— Так что просьба, ваш-скородь! — рапортовал Воропаев по всем правилам строевой службы. — Мы просим построить нас с винтовками и провести маршем по городу. Мы умеем давать ногу и обещаем не подкачать, ваш-скородь!
Штабс-капитан Деревянко ухмыльнулся. Он был доволен своими будущими учениками.
— Стройся! — подал команду Деревянко. — Смир-но!
Тесным, парадным строем, с винтовками на левом плече, выходили мы полчаса спустя на главную улицу нашего города. Подошвы наши молотили мостовую, ноги почти не сгибались в коленях, живот втянут, грудь выпячена, голова назад. Стаи уличных мальчишек встречали нас удивленными приветственными возгласами. Прохожие на тротуарах останавливались. Гимназистки, потрясенные, широко раскрывали глаза.
— Ногу! — осатанело вопил штабс-капитан Деревянко. — Ножку! Ать-два-три!.. Левой!.. Левой!.. Левой!..
И мы давали ножку. Мы изо всех сил грохали левой подошвой о сбитый и выщербленный булыжник главной улицы.
Мы давали ногу, мы отбивали шаг, мы еще выше задирали головы, мы размахивали правой рукой как можно шире, сколько могли. Японские карабины натирали наши непривычные шестнадцатилетние плечи. Широкие лезвия штыков колыхались и сверкали на солнце над нашими головами. Мы входили сомкнутым строем в чужой, только что завоеванный город. Позади дым и кровь. Позади бой. Здесь приветственные крики. Слезы радости. Зарумянившиеся девичьи личики. Розы летят под ноги нам — героям. Мы — герои! Генерал Суворов на Чертовом мосту. Скобелев на белом коне, сэр Френч, Козьма Крючков, есаул Епифанцев, Володя Малафеев, Васька Жаворонок…
Витька Воропаев на правом фланге — высокий, стройный, молодцеватый — встряхивал белокурыми кудрями, и полные, сочные губы его складывались в великолепную улыбку победителя в боях и непревзойденного бального дирижера.
Рядом с ним Теменко шел совсем красный. На тротуарах попадались знакомые, и почему-то перед ними было очень стыдно. Зато третий с фланга — Кульчицкий — форсил за всех и лихо стрелял глазами в девушек. Макар шел задумавшись и теряя ногу. Лицо у него было смутное и какое-то нездешнее. Старики Гегель и Кант маршировали рядом с ним. Сразу за Гегелем и Кантом шел Зилов. Он тоже был сосредоточен и хмур. Сотни вопросов роились в его голове, но спросить было не у кого. Кроме того, в строю разговоры запрещены. За ними шли другие. Защитники Порт-Артура, герои Севастополя, балканские повстанцы, трансваальские инсургенты. Затем — растерянный Туровский, смущенный Сербин, молодцеватый Кашин, сердитый Потапчук. Наконец понурый, мрачный Пиркес.
Ленька Репетюк шел отдельно. Штабс-капитан Деревянко назначил его «отделенным». Репетюк шел без винтовки. Вместо нее на боку у него висела шашка. Это выглядело особенно забавно: синяя гимназическая фуражка с белыми кантами, серебряный герб — две пальмовые веточки с инициалами между ними — и шашка!
Мы печатаем шаг, штыки колышутся, и публика на тротуарах смотрит на нас. Какая минута! Два года, с первого дня войны, мы мечтали о ней. Мы идем защищать веру, царя и отечество! Гуп-гуп-гуп-гуп! За веру — гуп! За царя — гуп! За отечество — гуп! И еще раз — гуп! В четыре цепа. Макар, что говорят твои философы про веру, царя и отечество? Солдат Яков таки сбежал. Он дезертир. Его ловят георгиевские кавалеры. Вася Жаворонок — тоже георгиевский кавалер. Он уже умер. Он отдал свою жизнь за веру, царя и отечество. Ножку! Левой! Левой! Левой! Гимназистки на тротуарах, конечно, влюбятся в нас. Они будут писать нам на фронт письма «о любви к отечеству и народной гордости». Они станут вязать теплые носки и посылать их нам. Но — где же Катря Кросс? Почему нет Катри Кросс? Ах, нет — вот и она. Сердце Сербина зашлось. Выпятить грудь! Подтянуть живот! Ровнее ногу! Голову выше! Левой! Левой! Левой!
Но тут Макар увидел Сербина, Сербин взглянул на Туровского, Туровский на Пиркеса, и все четверо они заметили, что и Зилов смотрит на них. И они поскорей отвели взгляд в сторону. За семь лет гимназии они уже здорово научились понимать друг друга без слов.
В задней комнате
Бронька Кульчицкий вдруг на глазах у всех нас начал неудержимо богатеть. Прежде всего на нем появилась новая фуражка с неширокими, но плотными, офицерского фасона, полями — давнишняя Бронькина мечта. Потом на военный строй он стал ходить в новеньких, с тупыми носками «вэра», хромовых сапогах. Затем появились новый суконный костюм, замшевые перчатки и, наконец, длинная до пят, как у кавалеристов, шинель. Кроме того, он приобрел часы «Мозер», серебряный полуфунтовый портсигар, флакон самых дорогих духов «Коти» и еще кучу разных мелочей туалета и просто безделушек.
Мы были безмерно заинтересованы. У Броньки Кульчицкого никогда не водилось за душой и трех копеек на полдесятка папирос «Сальве». Из года в год он пробавлялся жалкими «бычками» после товарищей. Теперь же он курил только трубку — настоящий «Книпер» с янтарным мундштуком — и в запасе имел фунта два английского «Кепстена». Но на все наши расспросы Кульчицкий таинственно подмигивал, как всегда ломая и калеча человеческую речь:
— Купил именье, мое вам почтенье! Десять тысяч десятин чистого воздуха в городском саду под лавочкой. Милости прошю и к нашему шалашю. Фунджу сегодня на мировой рекорд! Дядя будя ломать фасон!
«Дядей» Кульчицкий почтительно называл себя самого.
Охотников на бесплатный «фундёж» всегда находилось до черта, и мы веселой гурьбой валили к киоску «восточных сладостей» — уничтожать рахат-лукум, косхалву и шербет.
Впрочем, долго Бронька, конечно, хранить молчание не мог, и адрес его «имения» стал всем нам известен. Бронька Кульчицкий играл с прапорщиками в очко.
Желающих попытать счастья объявилось немало. Однако на первый раз Кульчицкий согласился взять с собой только троих — Кашина, Воропаева и Теменко. Ребятам очень хотелось выиграть. Кашин — сын линейного мастера — был совершенный голодранец, а из-за своей слабой успеваемости не имел и частных уроков. Теменко — сын сельского учителя — не богаче его, а для репетирования слишком застенчив и слаб. Что же касается Воропаева, то у него, первого танцора и бального заправилы, были большие расходы и на себя, и на его дам.
Игра происходила в тайном картежном притоне, в задних комнатах «кофейни» пана Сапежко. Перед экспедицией Бронька Кульчицкий счел нужным прочитать новичкам картежного искусства коротенькую назидательную лекцию.
— Если ты хочешь уйти домой с монетой, — поучал Кульчицкий, — делай вид, что ты пьян вдрызг, но не зарывайся и не волнуйся. Пускай прапорщики волнуются и шпарят по банку. Ты покуривай себе папироску и клюй по марке, по две, — все равно пьяный проиграет, а трезвый выиграет. Это уж такая игра: очко. Только для трезвых.