Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
У Марины Одудько из трубы повалил вдруг клочьями густой ржавый дым. Марина топила печь соломой. Я сразу поднялся и торопливо вышел на дорогу. Итак, гитлеровцев этой ночью в селе не было. Я сошел на обочину и скорым шагом направился в село. Туманны живописно раскинулись передо мной в долине, белые и веселые мазанки в купах яворов, наше родное украинское село, такое веселое, что сердце затрепетало у меня от умиления.
Почти месяц прошел с того времени, когда наша группа расположилась в этих лесах, в полусотне километров от города. До выступления в город для выполнения главной задачи мы пробавлялись мелкими партизанскими операциями подальше от нашей базы — где-нибудь под Полтавой или в заахтырских лесах. Два маршрута, пущенных под откос, девять небольших
Весенний удар на Харьков окончился поражением советских войск. Гитлеровцы ответили еще более мощным ударом, собрав огромные, превосходно оснащенные силы. Фронт откатился далеко за Донец, теперь он перешел за Дон и приближался к Волге. В этой обстановке тяжелых поражений нам пришлось приземлиться здесь, на родной земле. Борьба во вражеском тылу была направлена сейчас на вражеские коммуникации, с тем чтобы парализовать движение гитлеровцев к Волге, и мы были группой для действий на транспорте. Но восток Украины уже не был прифронтовой полосой, восток Украины был теперь глубоким вражеским тылом. Мы приземлились не для короткого удара, мы приземлились, чтобы прочно обосноваться для осуществления крупной, но далекой еще диверсии. Мы имели задание держать под наблюдением харьковский железнодорожный узел, ключ Украины и самый крупный коммуникационный центр юга СССР, и к моменту, когда фронт опять вернется сюда, парализовать отдельные участки железнодорожного узла, устроить «пробку», помешать движению гитлеровских войск; но выполнить задание так, чтобы сохранить железные дороги для движения советских войск при стремительном их наступлении. Действовать мы должны были самостоятельно, мы были «дублерами», параллельной группой, наряду с железнодорожными подпольными организациями, получившими такое же задание. Удастся — операцию подготовят обе группы. Не удастся — погибнут железнодорожные подпольщики или погибнем мы, — задание выполнит уцелевшая группа.
Нас было всего двенадцать человек; мы имели право прибегать к помощи отдельных местных жителей, но в целях строжайшей конспирации не имели права вовлекать их в группу. У группы было обычное внутреннее устройство — командир, комиссар, связисты, разведчики, подрывники; но прежде всего десять человек из двенадцати были слесарями. Технику возглавлял инженер-железнодорожник, а я был человеком, который в случае необходимости мог превратиться в самого заправского немца. Одиннадцать человек должны были поступить на работу на железной дороге, а я должен был устроиться в городе, чтобы обеспечить поддержку извне. Путей к железнодорожному узлу мы искали через пригородные поселки, где жили железнодорожники; но для большей конспирации мы действовали через дальние деревни, только связанные с пригородом.
До села было уже недалеко. Кончились незасеянные, заросшие сорняками поля, и по обе стороны дороги зазеленели огороды. Лоснились голубые кочаны капусты, выше колен поднималась картофельная ботва, огуречные плети густо стлались по грядам. Солнце уже пригревало, и влажный утренний воздух был напоен одуряющим запахом чернозема.
Огород Марины Одудько начинался у самого колодца. К срубу было прислонено коромысло. Коромысло у сруба означало, что Марина дома и выглядывает в окошко, не появится ли связной. Если бы коромысла у сруба не было и оно было прислонено к дверному косяку, это значило бы, что в хате люди, при которых заходить нельзя. Из бойкой молодицы получился отличный подпольный связной. Марину нашел подрывник, слесарь Панкратов, — он был мастак по части связей с женским полом. Мы прозвали его «Шодерло де Лакло» — «Опасные связи».
Я взял коромысло, миновал колодец и направился к воротам. В эту минуту из-за третьей хаты вышел на улицу старичок. Он шел за водой с пустыми ведрами.
Увидев, что нам не разминуться, старичок остановился и поспешно сунул ведра за тын. Он не хотел встретиться кому-нибудь на дороге с пустыми ведрами, не хотел накликать беду. Я невольно улыбнулся и пошел дальше. Старичок дал мне дорогу и отвел глаза. Он видел меня впервые, он знал всех здешних и понимал, что я тут чужой, но ему не было никакого дела, кто я, зачем и куда иду. Он отвернулся с независимым видом, только хитрая улыбка скользнула по его губам. Это была заговорщицкая улыбка. Ему не просто не было до меня никакого дела, он понимал, что ему не должно быть до меня никакого дела.
— Здравствуйте! — сказал я.
— Дай бог здоровья! — ответил старичок.
Улыбка снова скользнула по его губам, но ко мне он не обернулся.
О нашем существовании в лесу знали во всем селе только Марина Одудько, Варвара Политыка да еще Тимош Варивода, но и им было неизвестно местоположение лагеря. Однако встречать на улице нам случалось многих. Никто не обнаруживал при этом удивления, люди большей частью просто отводили глаза или улыбались, как старичок. Они думали, что мы «лесовики», попали в окружение. С точки зрения конспирации это было плохо. Но что поделаешь, если живешь нелегально в местности, где каждый встречный всей душой с тобою? На всякий случай мы только сами расположились лагерем в лесу около села, а базу группы устроили километрах в двадцати. Было чертовски тяжело путешествовать оттуда с мешком тола на спине.
Марина ждала меня на пороге.
— Здравствуй, Марина! — поздоровался я.
— Здравствуйте!
Марина покраснела. Ее широкое полнокровное лицо засветилось веселой, чуть-чуть смущенной, удивительно привлекательной улыбкой. Марина была красивая, бойкая молодица, и Панкратову доставалось от нас: у них с Мариной была любовь, и мы ему завидовали.
— Пожалуйте в хату!
Марина пропустила меня вперед, а сама пошла сзади.
На столе под образами стояла миска со сметаной и лежала лепешка. В печи жарко пылал огонь. Когда полицаи или гитлеровцы налетали на село, Марина Одудько оставалась без горячего.
— Садитесь завтракать, — сказала Марина, — покорно прошу. И горяченькая картошка сейчас поспеет.
Я повернулся к Марине, и она низко мне поклонилась. Потом она выпрямилась, — лицо ее пылало, румянец играл на полных щеках, — и улыбнулась мне так, что полное силы, свежее и цветущее лицо ее все озарилось улыбкой. Живительная радость, для которой не нужно ни повода, ни причины, которая рождается от одного сознания, что ты здоров телом и духом, была разлита во всем существе Марины.
— Спасибо, — сказал я, — я голоден и с удовольствием поем.
По-прежнему улыбаясь, по-прежнему сияя радостью, Марина торопливо смахнула передником крошки со стола, — крошек там никаких не было, чистый стол был застлан свежим, выкатанным, жестким полотенцем. Я сел, а Марина все улыбалась, стоя передо мной: радость переполняла ее, все оживляла кругом.
— Панкратов, — сказал я, — просил тебе кланяться.
Глаза Марины заискрились смехом, а все лицо залилось таким густым румянцем, что покраснели даже веки, даже уши, даже подбородок. Марина повернулась к печи. Она достала из печи ухватом горшок. Потом сняла с горшка крышку, и в лицо ей ударило паром.
— О! — весело сказала Марина. — Вот и картошка поспела! — Она выложила картофель в миску.
Красивая хата была у Марины Одудько! Хорошо утрамбованный земляной пол свеже побрызган водой и чисто подметен. Тугие, накрахмаленные полотенца на окнах, на посудной полке и на образах. Шесть подушек на постели, покрытой ковриком. Коврик на лавке, коврик на сундуке.
— Что же это Кузьмы Михайловича давно не видно? — услышал я спокойный голос Марины. Кузьма Михайлович это и был Панкратов.