Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
Тогда я опять перескочил через плетень, назад в поле, и побежал вдоль самой изгороди. Это было слишком рискованно, но другого выхода у меня не было. Я миновал несколько огородов и снова перескочил в чей-то двор. Двор был пуст, я пробежал через него к перелазу и попал на соседний двор. На краю села, около хаты Марины, слышались крики немцев. Я перебежал в третий двор, но тут выбился из сил, сердце у меня колотилось, я рухнул на грядку, головой в густые перья лука, и прижался лицом к сырому и жирному чернозему. От прикосновения сырой земли лоб и лицо у меня освежились. Если бы можно было полежать так несколько минут, я бы смог бежать дальше. Пистолет
Вдруг тут же, рядом со мной, между грядками, раздались тяжелые шаги, я услышал их слишком поздно, чтобы обернуться и защищаться, сердце у меня екнуло, мне так хотелось жить — солнце, поле, лесная опушка, прекрасный погожий день, — и я нажал спуск.
В то же мгновение сильные руки опустились мне на плечи, — я услышал глухой выстрел, хотя он раздался над самым моим ухом, выстрел моего собственного пистолета, огнем обожгло мне висок, но сильные руки дернули меня в это мгновение за плечи — и пистолет мой ударил мимо.
— Господи! — крикнул кто-то надо мной. — Что вы! Не надо!
Я не мог выстрелить еще раз, — сильные руки крепко держали меня за плечи, — надо мной склонилось перепуганное, побледневшее лицо в густой, косматой, рыжей бороде.
— Сюда! Сюда! — захлебываясь, шептала мне борода. — В яму! Прячьтесь!
Надо мной склонился один из здешних хозяев, глаза его смотрели на меня умоляюще, руки тянули меня, — он волок меня через грядку и, захлебываясь, шептал:
— Скорей! Скорей!
Я вскочил, хозяин потащил меня, и мы, спотыкаясь, побежали прямо по грядкам, ломая лук, топча огурцы, валя аккуратно подпертые кусты помидоров. Мы добежали до молодого вишенника у забора, и хозяин вдруг толкнул меня. Я полетел в глубокую яму — квадрат синего неба мелькнул надо мной.
Я не разбился, только зашиб колено, потому что упал в какой-то навоз; не успел я осмотреться, как на ясный квадрат неба вверху свалился широкий плетень. Мгновение я еще видел сквозь плетень расчерченное хворостинами небо, но свет тут же стал меркнуть, — я понял, что плетень сверху заваливают сеном.
Потом все стихло, и стало темно, как ночью. Я был в глубокой яме под стожком сена.
Сердце у меня стучало в груди, в ушах звенело, но я все прислушивался к звукам вверху, на земле. Звуки долетали оттуда, приглушенные стожком сена да и глубиной ямы. Далеко, пожалуй за несколько дворов, раздавались крики, слышался какой-то шум. Потом протопотали кони на рысях. Висок у меня горел, я дотронулся до лба, — крови не было, но от прикосновения было очень больно. Кожу на виске обожгло, — то ли пулей, то ли вспышкой огня при выстреле. Если бы хозяин в то мгновение не дернул меня за плечи, я был бы уже мертв. Мне стало гадко и стыдно. Вместо того чтобы подняться и принять бой, я пустил себе пулю в лоб из собственного пистолета! Чувство благодарности к рыжему дяде с косматой бородой теплой волной поднялось в моей груди. Чужой, неизвестный мне человек, рискуя жизнью, бросился спасать меня. Теперь он, наверно, высматривает и обдумывает, как бы дальше помочь мне.
Я ощупал кругом себя яму. Она была примерно в два квадратных метра, а высотой, пожалуй, метра три, — даже поднявшись на цыпочки, я не дотянулся до плетня. Для колодца яма была слишком широка, ее, очевидно, вырыли для силоса. Я ощупал стенки, — яма была вырыта давно, стены вверху уже поросли ползучими сорными травами.
Вдруг я услышал вверху шаги. Кто-то остановился надо мной, я затаил дыхание. Рыжий дядя или немцы? Сено зашуршало, и через плетень засквозил свет. Я смотрел вверх и ждал, когда же появится квадрат голубого неба.
Но в яму скользнул только узкий луч солнечного света. Рыжий дядя не сбросил стожка, он только сдвинул плетень и сделал широкую щель.
— Слышите?
Он не шептал, но говорил тихо, вполголоса.
— Слышу!
— Держите!
Рука хозяина сунула что-то в щель. Я поднялся на цыпочки и поймал плетеную корзинку. Затем в яму спустилась длинная жердь. Я перехватил ее и упер в стенку. Я хотел ухватиться за нее и лезть вверх, но не знал, что делать с корзинкой и зачем она мне нужна. В эту минуту я увидел в щели две ноги, — они нащупывали жердь: хозяин спускался ко мне. Однако он не прыгнул на дно ямы, а на полдороге уперся ногами в стенку, отпустил одну руку и придвинул ею плетень с сеном на место. Яма снова погрузилась во мрак.
— Ну-ка, посторонитесь немножко! — сказал хозяин.
Я прижался к стенке, и он тяжело прыгнул вниз.
Теперь он стоял вплотную ко мне, — я ощущал его горячее дыхание, его борода щекотала мне лицо.
— Уехали, — тихо сказал хозяин, — все уехали. Но они еще в селе. Пока из села не выедут, вам лучше не показываться. Я старухе велел, чуть что, подойти к стожку и кашлянуть.
Рыжий дядя засмеялся мелким, хитрым смешком.
— Вот оно дела какие! А мне невтерпеж! Охота с живым человеком живым словом перекинуться. Так я вот вроде в гости пришел к вам, товарищ!
Он произнес это слово «товарищ» с особенным вкусом. Видно, он соскучился по этому слову и вкладывал теперь в него глубокий задушевный смысл. Для меня это слово в его устах прозвучало тоже невыразимо приятно и трогательно.
Рыжий дядя нащупал меня в темноте, — его рука коснулась моих плеч, груди, локтя, опустилась ниже, нашла мою руку и пожала ее.
— Будем знакомы, — сказал дядя, — Лопушенко, Никанор Герасимович!
Он снова засмеялся мелким, хитрым смешком.
— В настоящей жизни — колхозный кладовщик местного колхоза имени Ильича, а теперь, под пятой фашистского рабства, черт его знает, кто такой. Обормот! Вот дела!
Я крепко пожал широкую заскорузлую руку Никанора Герасимовича Лопушенко, колхозного кладовщика в настоящей жизни.
— Спасибо вам, товарищ Лопушенко! Вы спасли мне жизнь.
Лопушенко еще раз засмеялся.
— Хе-хе! Не говори «гоп», пока не перескочишь! Еще кто его знает, как все обернется. А ну надумают, собаки, назад вернуться да начнут все дворы обшаривать на нашем краю? Яму, знаете, найти штука нехитрая — дураком надо быть, чтоб не найти. Советские заготовители в тридцать втором году в два счета нашли. Только во двор — сразу шасть к стожку, опрокинули его: ну-ка, гражданин Лопушенко, доставайте да тащите, а за то, что хлеб гноите, государственное имущество портите да саботажем занимаетесь, — пожалуйте к ответу. Целых три месяца отсидел, а по закону точно пять лет полагается, матери его хрен в то самое место!
Он залился смехом — веселым, хитрым. Смеялся Лопушенко так: сперва слышался только хрип, затяжной и трудный, точно перед кашлем, а потом уж мелкий, язвительный смешок.
— Садитесь! — сказал, отсмеявшись, Никанор Герасимович. — Уж извините, садиться придется на корточки, мебели не приготовили, кто же мог знать!
Он положил руку мне на плечо и прижал меня книзу.
— Из партизан будете? — без обиняков поинтересовался Лопушенко.
— Нет… — сказал я. — Разве здесь поблизости есть партизаны?