Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
Горпина Пантелеймоновна со вздохом махнула рукой:
— Осень ли, весна ли, а пока, милок, готовься платить налоги! — Мы подошли к крыльцу, и Горпина Пантелеймоновна поклонилась у порога. — Покорно прошу.
— Да как ты можешь говорить такое?! — окрысился на нее Лопушенко. — Да я тебя сейчас за такие слова…
— Ступай уж, ступай! — толкнула Горпина Пантелеймоновна мужа в спину, и мы с Лопушенко перешагнули через порог.
В хате на чисто застланном столе стояли три тарелки, лежали три ложки, три вилки и три ножа. Горпина Пантелеймоновна сервировала стол по-городскому. А посредине между тремя гранеными рюмочками
— И чего ты ерепенишься? — спокойно сказала Горпина Пантелеймоновна мужу. — Ведь всякому дураку ясно, что вернется наша жизнь.
Я подошел к лесной опушке, когда солнце клонилось к закату.
С Горпиной Пантелеймоновной я распростился под дубком. Я отдал ей брезентовый дождевик Никанора Герасимовича, его плоский картуз и удостоверение кладовщика Лопушенко «на общественном дворе для нужд немецкой армии» — так именовался теперь колхоз имени Ильича в селе Туманцы. Потом Горпина Пантелеймоновна сказала: «Будьте здоровы, не забывайте, ежели что…» — трижды поклонилась и пошла назад. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в балке, — на всякий случай я не хотел, чтобы она видела, куда я пойду.
Маскарад с дождевиком, картузом и удостоверением Никанора Герасимовича оказался совершенно необходимым: я не мог больше задерживаться в селе, а уходить было опасно. Мы отобедали, наговорились всласть, и Горпина Пантелеймоновна не раз выходила за ворота, но, по ее мнению, мне никак нельзя было выйти на улицу: события в Позавербной взволновали Туманцы, на улицах толпился народ. Тогда и было принято решение — уходить мне огородами прямо в поле и на всякий случай принять внешний вид, привычный для здешнего народа. Дождевик кладовщика Лопушенко знало все село, все привыкли и к его плоскому, широкому картузу, — фигура в поле в этом дождевике и картузе не могла привлечь чьего-нибудь внимания. Мог же кладовщик Лопушенко отправиться по собственным делам в лес? Чтобы никто не увидел Никанора Герасимовича, пока Горпина Пантелеймоновна вернется с его одеждой, он, бедняга, должен был залезть в свою яму и укрыться стожком.
— Смотри мне! — строго-настрого наказала супругу Горпина Пантелеймоновна, — чтоб и носу не высунул! И чтоб не заснул! А то испугаешься спросонок, чего это тебя черт в яму занес, да чего доброго караул закричишь!
— Ах ты, господи! Да, Горпина, душечка! Да для своего, хорошего человека!.. — Никанор Герасимович был неподдельно обижен недоверием своей жены. — Да плюньте мне тогда в глаза, товарищ партизан!..
Удостоверение Никанора Герасимовича Горпина Пантелеймоновна прихватила на тот случай, если на дороге между селом и лесом нам встретятся вдруг немцы или полицаи. Я пообещал Никанору Герасимовичу при случае непременно навестить его — поговорить и душу отвести, а он взял на себя обязательство настоять по этому случаю на сирени бутылку противомалярийного первача.
— В лесу этой самой малярии полно, — поучительно сказал Никанор Герасимович, — оглянуться не успеешь, как пристанет. Вам, лесным людям, чарка этой настойки для профилактики первое дело. Правда, Горпина, душечка?
— Ступай, ступай! — ответила Горпина Пантелеймоновна. — Лезь в яму, уже напрофилактился, дальше некуда!
Мы поцеловались с Никанором Герасимовичем, и я завалил его в яме сеном…
На опушке я на минутку остановился и посмотрел на Позавербную. Густые клубы черного и рыжего дыма поднимались над слободой, они медленно всходили вверх, словно упираясь в вышине в небо, стлались по небосводу и, застыв сплошной черной тучей, так и стояли в безветрии. Слобода Позавербная пылала с четырех концов.
Фашисты чинили расправу за невыполнение «контингента» и за убитого в слободе полицая. Нагрянуть бы, перевешать, перестрелять, вырезать бы всех до единого!
Я вошел в лес и тотчас закричал перепелом. С высокого дерева немедленно откликнулась иволга. Я подошел к дереву в то мгновение, когда с нижней ветки спрыгнул Иволга — Арутянов.
— Ва! — сказал он. От этого «ва!» он никак не мог избавиться, хотя очень болезненно переживал наши насмешки. — Ва! А мы уж думали, что ты пропал! Какой черт принес их сегодня днем? Что случилось в Позавербной?
Я рассказал.
— А что это за старуха шла с тобой? И почему ты был в плаще?
Я рассказал и об этом.
Арутянов покачал головой.
— И хорошо это, и худо. Хорошо, что ты спасся. Худо, что старуха будет знать о нас, здесь, в лесу. Не наведет?
— Думаю, нет. Я сказал, что я издалека, не из этого леса.
Арутянов еще раз опасливо покачал головой.
— Тут из-за тебя такой поднялся переполох. Кобец два раза присылал Пономаренко узнать. И сам один раз наведался. Ступай скорее.
Арутянов опять полез на дерево, а я углубился в лесную чащу.
Лес жил чудной летней жизнью. Солнце, пробиваясь сквозь вершины, пронизывало листву и мириадами блестящих зайчиков, золотой, переливчатой чешуей стлалось к моим ногам. Там, за лесом, в поле, стояла жара, а здесь, в тени густых дубов, было сыро и не душно. От пряного аромата прелого прошлогоднего листа, дубовой коры, папоротника, земли, от тысячи иных неведомых, таинственных лесных ароматов дух занимался в груди. Тишина стояла немая, лишь изредка там и тут, будто нехотя, лениво подавала голос в ветвях какая-то птица.
Я шел сперва на запад, затем на юг, а тогда повернул на восток и снова на запад, петляя между деревьями: мы не ходили в одном направлении, чтобы не протоптать тропинки к нашему лагерю. По прямой я дошел бы в полчаса, петлять приходилось не меньше часа. Но я полюбил лес и никогда не жаловался, что приходится тратить столько времени на лесные переходы.
Наконец пошли знакомые места, — купа берез на поляне, поваленный дуплистый дуб, родник, к которому мы ходили за водой, — и в орешнике за лощинкой наша землянка.
Около землянки сидели Кобец и Инженер. Завидев меня, они вскочили и чуть не бегом пустились мне навстречу.
— Что случилось? — издали закричал Инженер. — Почему горит Позавербная? Какие новости?
Я подошел к ним, и Кобец тотчас потянул носом.
— Ты пил водку?
— Пил, — признался я. — Целых два раза. Второй раз настойку на сирени от малярии.
— Ну, ну! — сурово сказал Кобец, — шутить после будешь. Докладывай.
Мы влезли в землянку, и я не сдержал возгласа удивления: в уголке на куче сухих листьев, которая служила нам ложем, укрывшись бушлатом, спал Матвейчук. Вот уже неделя, как Матвейчук ушел на два-три дня в Харьков за условленной явкой и пропал. Мы жили в трепете, опасаясь, что поддались на провокацию и что Матвейчук погиб.