Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
— Выхода нет, — хрипло сказал он, — вдвоем мы ничего не сделаем. И потом… нет сил…
Я понимал, что он хочет сказать. Но я ни о чем не мог думать. Не знаю, смог ли бы я оказать сопротивление, если бы перед нами появились вдруг полицаи и предложили следовать за ними на расстрел.
— Вот только как быть с базой? — сказал Инженер после паузы.
— Тол мы можем взорвать.
— Тол мы можем взорвать, — машинально повторил Инженер. — Завтра пойдем и взорвем.
Мы долго сидели молча, опустошенные.
Кобец,
— Надо будет как-нибудь пойти в лес и зарыть… тела товарищей, — сказал я.
— Надо, — сказал Инженер. — По дороге на базу мы это и сделаем…
Он тупо смотрел вперед пылающим, остановившимся взглядом, потом глаза его затуманились, и большая мутная слеза скатилась на подбородок.
Я подумал о том, что надо было бы радировать в штаб о гибели группы. Чтобы на нас не рассчитывали и послали другую.
— У вас есть связь со штабом?
— Нет.
— Ведь вы были заместителем Кобца.
— Связь со штабом он мне не передавал. Да и рации у нас нет.
— Рацию можно раздобыть. Я знаю, где есть рация. Зимой мы зарыли рацию в Медведевском лесу, в Черном Яру около Смелы. Это километров триста отсюда…
— Триста! — Инженер махнул рукой. — Чем идти за триста километров, лучше пробиться где-нибудь поблизости к партизанам. Ну хоть к Сумам.
Он был прав. Но если пробиваться к партизанам, то надо продолжать жить. А если продолжать жить, то надо выполнять задание.
Я сказал об этом Инженеру. Он не ответил, — разве мы могли выполнить задание вдвоем?
Бедствия, которые мы испытали за год, в эту минуту, когда на нас так внезапно и так непоправимо обрушилась катастрофа, придавили нас всем своим непосильным бременем. Внезапно вспыхнувшая война, которая разрушила привычный уклад жизни и прервала любимую работу; потеря дома, родных и близких; тягость военного поражения; опустошение родной страны; скитания, бесприютность, трудная, непривычная жизнь диверсанта-подпольщика; недосыпание и недоедание, опасности, и ты — никогда, ни на одно мгновение — не принадлежишь себе!
— У меня здесь жена и дети, — с тоской сказал Инженер. — Если бы мне разузнать о них. Я, пожалуй, попробую пойти поискать…
Мне нечего было сказать ему. У меня не было здесь ни жены, ни детей. Я был одинок. Одна только Ольга.
Ольга…
— Я еще не рассказал вам о себе, — сказал я.
Инженер молчал. Я должен был сообщить ему, как обстоит дело с рабочими карточками. Но ведь Миколайчик погиб и карточек не было. Впрочем, карточки сейчас были не нужны. Инженеру от меня ничего не было нужно.
Действительно — о чем было мне докладывать? О том, что и здесь все провалилось? О том, что наши связи с городским подпольем тоже погибли?
— Явки нашли? — все-таки спросил Инженер.
— Одну, но без всяких связей.
— Провалились?
Я коротко рассказал о Миколайчике, о библиотекарше, о женщине с платком у могилы академика Багалея и ее подруге, замурованной в чуланчике за кухней.
Инженер грустно покачал головой.
— Вот видите, и здесь все оборвалось…
Мы молчали, ни о чем не думая. Потом Инженер спросил, так, лишь бы о чем-нибудь спросить:
— Кажется, вы раньше не работали в подполье? До революции или во время гражданской войны?
— Нет. А вы?
— И я не работал.
Мы не были стойкими, мы не были закалены в борьбе, мы не умели найти выход.
— Что это за женщина с платком? — спросил еще Инженер. — Вы верите ей? Она не провокатор?
— Нет. Представьте себе, случилось так, что это моя знакомая. Я знал ее раньше. В прошлом году, осенью, мы вместе уходили из города на восток.
— А та, другая, в чуланчике?
— Мне кажется, ей можно верить.
— Чем они могут помочь нам?
— Ничем.
Инженер сидел, опустив голову на грудь. Сосны шумели над нами своими вершинами. Солнце пробивалось сквозь ветви и жгло нам спины. Оно было очень приятно, это осеннее тепло.
— А старый слесарь? — спросил Инженер. — Тот, который подарил вам зажигалку?
— Ему под шестьдесят.
— Ну, немцы и шестидесятилетних берут на работу.
— Это вы о чем?
Инженер сказал безразлично:
— Может, вы уговорили бы его пойти на работу на железную дорогу. А может, через него можно найти здесь слесарей? Хотя бы таких, как он, старичков?
— Н-не знаю… Это ведь надо начинать издалека… Присматриваться, изучать, потом исподволь агитировать… Разве мы сумеем это сделать?
— Трудно… — вяло согласился Инженер.
— А женщин, — спросил я, — немцы берут на железную дорогу?
— Это вы о чем? Кажется, берут. — Он криво улыбнулся. — Думаете превратить наших девушек в слесарей? Ту, которая с платочком, и ту, которая в чуланчике?
— Нет. Я вспомнил про Василину в Туманцах. Она ведь трактористка. Должна понимать толк и в слесарном деле. Может, у нее есть еще подруги или товарищи…
— Это надо начинать издалека, — повторил Инженер мои слова.
Солнце грело нам спины, и сейчас это было, пожалуй, единственное ощущение, которое связывало меня с жизнью. Я ощущал солнечное тепло, и этого мне было достаточно. У меня уже не было сил не спать по ночам, убегать по улицам от полицаев, прятаться в силосных ямах, продираться сквозь заросли в лесах, сидеть в кафе без паспорта, кричать перепелом, изображать приспособленца, ломать голову над тем, что же будет дальше.
— Все погибло, — сказал Инженер. — Надо все начинать сызнова.