Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
— Не знаю.
— Нет, знаете, — сказала Ольга, — знаете. Это значит, что на карту поставлено все. Мы ни перед чем не остановимся. Значит, мы победим.
— Наверно.
Ольга долго молчала. Потом она снова прошептала:
— Если бы мы колебались, жалели свое добро, тогда нам никогда не победить бы. Правда?
— Пожалуй, правда.
— Кажется, пожар потухает.
Зарево на небе побледнело. Оно было уже не багровое, а светло-красное. Отблески в комнате стали едва приметны.
— Нет, — сказал я, — это светает. Скоро утро.
Я чиркнул
— Вы нашли спички?
— Они здесь, у меня.
— Какая у вас профессия? — спросила Ольга.
— Профессия у меня не нужная сейчас, — ответил я, — совсем не нужная. Я архитектор.
— Да, — сказала Ольга, — это еще хуже, чем стенография. Стенографистка может понадобиться где-нибудь в штабе, что ли, а архитектор… — Она засмеялась. — Не станете же вы возводить портики перед блиндажами?
Потом она, видно, решила утешить меня:
— Но ведь вы, вероятно, можете работать просто инженером? Строить доты и дзоты.
— Конечно, — сказал я, — я могу переквалифицироваться. Но пока я переквалифицируюсь, кончится война.
— Война кончится не скоро, — серьезно возразила Ольга, — и вам непременно надо переквалифицироваться.
Некоторое время она лежала неподвижно на спине. Предрассветный сумрак струился в окно, одолевая зарево пожара. Розовые блики пропадали на лице Ольги, и казалось, что она бледнеет. Волосы у нее стали русыми.
— Хорошая профессия — архитектор, — прошептала Ольга. — Я бы хотела быть архитектором. Я бы построила красивый-красивый город. Чтобы красив был каждый дом и все дома вместе. Чтобы улицы были уютными, а площади широкими.
— Я хочу строить жилые дома, — сказал я, — но только удобные и просторные.
— Как это прекрасно! — прошептала Ольга. — И я буду жить в таком доме, правда?
Зенитки в эту минуту застрочили особенно яростно, и мне пришлось подождать с ответом.
— Когда-нибудь я разработаю специальный проект вашего дома, — сказал я наконец.
— Спасибо! Какой вы хороший…
— А потом…
Но Ольга перебила меня. Идея строительства дома захватила ее.
— Погодите. В каком же доме я буду жить?
Я вспомнил о доме, проект которого вынашивал в мечтах для своей жены. Она скончалась скоропостижно, и я так и не успел показать ей проект. Это должен был быть подарок, сюрприз, я работал над проектом тайком, скрываясь от всех. Он остался для меня неприкосновенной святыней: я его никому не показывал и никому о нем не говорил. Проект существовал лишь в моих мечтах. Он сгорел в моей комнате вместе с домом номер девятнадцать.
— Ну? — прошептала Ольга. — Говорите же! В каком доме я буду жить?
Мне хотелось сделать Ольге что-нибудь хорошее. И я стал описывать ей свой проект.
— Это будет особняк, — сказал я. — Небольшой, службы на первом этаже, жилые комнаты — на втором.
— А может, лучше наоборот? — прошептала Ольга. — Как у англичан? Службы на втором этаже?
— Нет, — возразил я, — не так, как у англичан.
— Ладно, — сразу согласилась Ольга. — Но он будет стоять в саду?
— В саду, на берегу реки.
— Как красиво! — прошептала Ольга.
— Он будет на каменном фундаменте, но сам легкий, из гипсовых блоков, и совершенно белый.
— Как красиво!
— И с широкой верандой вокруг.
— А перед верандой клумбы цветов?
— Да. А внутри…
Но Ольга перебила меня:
— Погодите, погодите! А на втором этаже будут балкончики?
— Это можно, — согласился я. — На втором этаже будет балкон.
— Как чудесно!
Зенитки все гремели и гремели, а я рассказывал Ольге о том, как она будет жить в белом доме на берегу реки посреди тенистого сада.
Черный день
На двадцать первый день пути мы увидели наконец горы.
Здесь, внизу, в широкой степи, еще ярко догорали живые краски золотой осени, а там, на вершинах синего горного хребта, уже лежал, как саван смерти, белый снег. Он сиял так ослепительно, что на него нельзя было смотреть. Это был, очевидно, вечный снег.
Наш эшелон мчался между выжженными солнцем кукурузными полями и почернелыми свекловичными плантациями. Автомашины, верблюды, всадники на ишаках мелькали на пролегавших мимо дорогах. Солнце щедро заливало все горячим, трепетным блеском.
Я стоял на площадке вагона, щурил глаза и подставлял лицо степному солнцу и горному ветру. Солнце обжигало веки, ветер шевелил каждый волосок моей трехнедельной бороды. Ветер бил в лицо, раскрывал грудь, тревожил сердце. Все кругом было полно жизни, но она не будила во мне чувства радости, а одну только горечь.
По обе стороны железнодорожного полотна среди возделанных полей искрились раскинувшиеся густой сетью арыки; одинокие степные кибитки уже сменились хижинами селений, попадались и плодовые сады, а из-за гор, из тени горного кряжа, навстречу нам выплывал белый город в роскошном тронутом багрянцем осеннем уборе. Я не знал, зачем я сюда еду: у меня не было здесь ни родных, ни знакомых. Я был одинок, и рюкзак у меня за спиной за эти три недели стал легче. Ольгу я потерял в первый день пути, три недели назад, в понедельник, на рассвете.
Это был черный день понедельник, — кажется, так говорят у нас в народе про этот день.
Мы так и не уснули с Ольгой в ту ночь и, как только край неба зарделся новой зарей, были уже на ногах. День вставал прекрасный, небосвод был прозрачен, солнце всходило теплое и ясное. Дым от соседних пожарищ проник в наше растворенное окно и тонкими полосами как бы слоился на полметра от пола. Лежа в постели, мы задыхались, а когда поднялись, дым почти перестал докучать нам, только пахло гарью. Мы съели оставленные с вечера два помидора, два яйца и кусочек масла, — это были все наши продовольственные запасы. Потом я закинул за спину рюкзак, а Ольга, кроме рюкзака, взяла еще два чемоданчика. Она не позволила мне помочь ей, потому что решила нести сама ровно столько, сколько сможет поднять. И мы вышли из комнаты, не оглядываясь, оставив дверь незакрытой и ящики незапертыми.