Избранное. Из гулаговского архива

Баркова Анна Александровна

8 октября 1955

Первая и вторая. Поэма о двух арестантках

(Отрывки)

«Где ели мелкие качались…»

Где ели мелкие качались В равнинах плоских у болот, Они случайно повстречались В какой-то день, в какой-то год. Венцом терновым окружало Железо смирную тюрьму, Там чувствовать друг к другу жалость Не полагалось никому. В бараках арестантки спали, Ругались, пудрились, клялись, Что лучшее они видали И с ним навеки разошлись. Работали. И в шахте длинной Их «сквозь трамвай» вела орда Мужская, с похотью звериной, Неутоляемой года. Точил их сифилис упорный, Ведя безумье за собой, И песни о судьбине черной Они тянули с хрипотой. Порой за ситцевое платье Свой — арестант — их получал. В канаве грязной их объятье Конвой нередко настигал. Порой за легкую работу, За рабье счастье без заботы Их сам начальник покупал.

«Все очень жутко и обычно…»

Все очень жутко и обычно: Подъем, работа и отбой. Две женщины, во всем различны И с очень разною судьбой Здесь встретились.

Как очень многих Они встречали на пути, Ни радости и ни тревоги, А просто «здравствуй» и «прости». Одна объездила Европу — Париж, Италия, Берлин. А впрочем, русскому холопу Из всех путей всегда один, Один останется в итоге — К тюрьме приводят все дороги. Чрезмерно тянет нас к отчизне, К скрипению родных ворот. И вот глотают наши жизни Пространства ледяных болот. Она любила свет и счастье И чуждой жизни пестроту, Любви — не нашей — сладострастье, А в слишком редкостном цвету. Мы любим тяжко и угрюмо, Не радостно и не легко, С философическою думой, С философической тоской. А если пламя, так пожаром Уничтожает все дотла. С любовным нашим русским жаром Нам нет уюта и тепла. Она могла быть верной, нежной, Могла и охлажденье скрыть, Подчас могла рукой небрежной С улыбкой насмерть поразить. Толпы не выносила серой, Предпочитала жить в тиши. Не веря, требовала веры Во что-то у чужой души. Итак, вот эта парижанка Пусть будет первая у нас! Ну, а вторая арестантка Второй и в наш войдет рассказ.

«Вторая? Та совсем другая…»

Вторая? Та совсем другая, По с первой схожа кое в чем: Бессмертной пошлости пугаясь, Она душила, содрогаясь, Жизнь, в ней кипевшую ключом. В ней недоверчивость, усталость И подозрительности бред. Она и верить перестала, Как только родилась на свет. Дерзания в уме и чувстве, А в действиях консерватизм. И пафос был в ее искусстве, Ирония и злой цинизм. Да, с яркой розовою краской Она знакома не была. У ней насмешливая маска К лицу навеки приросла. Сорвите эту маску, сразу Она бы кровью истекла. Боялся этот пылкий разум Любви, как рабства и как зла. И все ж к любви стремился тайно, И властвовать в любви хотел, И гибель чувствовал в случайном, В похмельном сочетание тел. Не только с гордым, очень острым, Порой блистательным умом — Был ее дух и с очень пестрой Российской глупостью знаком. Простосердечная, святая, Чистейшая, родная дурь, Перед тобой и камень тает, Ты разгоняешь хворь и хмурь. С умом и глупостью безмерной Вторая весь свой век жила. От сумасшествия, наверно, Ее лишь глупость и спасла. Вином и солнцем Ренессанса Ее душа была пьяна. Она была в Вольтера, в Франса Умом до смерти влюблена. Быть может, ум ее ошибся, В разладе находился с ней. Бальзак и пуританин Ибсен, Наверно, были ей родней. — Что значит жить? В борьбе с судьбою, С страстями темными сгорать,— Она наедине с собою Не уставала повторять. Но кредо северного скальда Не претворила в жизнь она, На участь смутную Уайльда Она была обречена. И только русский смех безбрежный И гейневский разящий смех Спасали дух ее мятежный Из омутов постыдных всех. Но это все — литература, Где жизни надменная суть. Не шахматной игры фигуры Людской определяют путь. Итак, она фабричной гарью С младенческих дышала дней, Жила в пыли, в тоске, в угаре Среди ивановских ткачей. Родимый город въелся в душу, Напоминал ей о себе Всю жизнь — припадками удушья, Тупой покорностью судьбе. Там с криком «Прочь капиталистов!» Хлестали водку, били жен, Потом, смирясь, в рубашке чистой Шли к фабриканту на поклон. «Вставай, проклятьем заклейменный!» — Религиозно пели там. Потом с экстазом за иконой Шли и вопили: — Смерть жидам! Романтики бесплодным взлетом Звучал призывный этот крик: Евреев было ровным счетом Пяток врачей и часовщик. А впрочем, в боевых отрядах Рабочей массы был народ, Который находил отраду, Читая «Правду» и «Вперед». Читали Маркса, и Ренана, И Конан Дойля, и Дюма. Любили чтенье страстно, рьяно, Самозабвенно, без ума. Митинговали на маевках: Царя так сладко было клясть. Но разгоняла очень ловко Бедняг в лесу казачья часть. И Талка с ужасом смотрела, Каков околыш картузов: Малиновый — так будешь целый, А желтый — к смерти будь готов. С исхлестанной спиной по лужам Они плелись домой, шепча: — Да, желтые гораздо хуже, Да, астраханцы бьют сплеча…

«Вот этот бесполезный ропот…»

Вот этот бесполезный ропот И русской жизни дикий бред Душою бросили в Европу Вторую нашу в десять лет. Кого в семь лет она читала? Пленяли По и Теккерей, А в десять сразу взрослой стала, И детства не было у ней. Тургенев, Лермонтов и Гоголь Спасли в ней русское нутро, Зато привили ей тревогу И в руки сунули перо. … … … … … … … … … … … … Авторитетом, тайной, чудом Земная власть всегда сильна. И жалким ослепленным людом Жестоко правит Сатана. … … … … … … … … … … … … И в этом средоточье власти, Навеки веру потеряв В свободу, в истину и в счастье, В незыблемость обычных прав, Узнала, что двуликий Янус Ученья все, добро и зло. Незаживающую рану Ей это знанье нанесло. И даже в Марксовых канонах, Прославивших рабочий класс, Одно лицо — для посвященных, Другое — для наивных масс. Что для рабов — одна мораль, А для правителей — иная, Что лишь идеалист и враль Таких вещей не понимает. Что эта истина одна Из всех угасших древних истин Жива, могуча и властна, Полна святого бескорыстья. Она жива, она царит, Но в тайне, в тишине сокрыта, У ней смиренный робкий вид, Она прикинулась убитой. В кремлевскую ночную тьму Вступил, смеясь довольным смехом, Безумец Ницше, и ему Кремль отвечает мрачным эхом. Когда пророк великой секты, Недвижный и немой, угас, На смену появился некто, И некто целый мир потряс. Умерший мудрый был учитель И государства устроитель, Оппортунист и дипломат, Умевший отходить назад. Все планы подчинил он жизни И практике политидей, Марксизм крестил он в бакунизме, Как большевистский иерей. Вторая услыхала фразу В стенах притихшего К<ремля>. Она ей осветила сразу Весь трюм ужасный корабля, Обманный пафос революций И обреченный бунт рабов, Что ждут, надеются и рвутся К господству из своих оков. Вот за кровавые утраты Достигнутая нами цель: — Да, он великий был диктатор, Таким, пожалуй, был Кромвель.

«Вторую поразили резко…»

Вторую поразили резко Совсем не самые слова, А тон уверенности резкой, Обыденный, как дважды два. Как будто нечего и спорить, Кто спорит из-за аксиом? И после этой фразы вскоре Заговорили о другом Два друга. Кто же эти двое? Какой отмечены судьбой? Один? Без выбора возьмите Вы томик чеховский любой. Провинциальный скромный житель, Мечтатель бледно-голубой. Чего он ждет? «Небес в алмазах И счастья через триста лет». Ну, а пока строчит приказы, Копирует наш дикий бред. Бюрократический, петровский, Змеино-скользкий и пустой, Живучий, питерский, московский, Губернский, русский, роковой. Итак, из двух друзей один Похож на чеховских героев. В пальто, в галошах господин, Фигурой — ни высок, ни строен, Окладиста и аккуратна Седеющая борода, И мешковат костюм опрятный. Смущенность некая всегда. Лицо спокойное румяно, И вообще он очень тих. Он тих и в русских спорах пьяных, Среди своих, среди чужих, И тихо о «начальстве новом» Он, как щедринский персонаж, Бросает вскользь одно-два слова. Но кто же незнакомец наш? Кто он? Учитель из уезда, Старорежимный мелкий чин? — Он с неба не хватает звезды, — Все изрекли бы, как один. И проврались бы не чуть-чуть, А очень грубо, очень шибко, Обычных заключений путь Здесь оказался бы ошибкой. Он — видный — здесь и за границей. Изгой марксистский, еретик, Изгрызший мысли и страницы Десятка тысяч разных книг. Он и мыслитель, и бесцветный — Но социальный — романист. И честолюбец кабинетный, И полумистик-атеист, И врач, и экспериментатор, И в нем был деспот тайный скрыт, И он бы тоже был диктатор, Обманчив этот робкий вид. Второй — нарком и дилетант, Искусств любитель беззаветный (Pardon за каламбур: приметный Щеголеватый алый бант На рясе партии суровой), Надевший тяжкие оковы Морали и ограничений Эмоций, жизни, красоты. Во имя <пробел> ученья Они изъяли все цветы И сказки все из обихода: Все это вредно для народа, А впрочем, извините нас, Вернее, для рабочих масс. «Народ» — в то время это слово Звучало очень нездорово, Порой слащаво-либерально И отвлеченно-нереально, То черносотенно и гнусно, Короче говоря, невкусно. Все вспоминали, мрачно ежась, Жандармские усы и рожи, В гороховых пальто шпиков, Орущих пьяных мясников, С портретом царским в градах, селах Ходивших истреблять крамолу. «Народ», «патриотизм» и «Русь» В то время нагоняли грусть. Опасна этих слов природа: «Союзом русского народа» От них несло свежо и резко И выстрелов коротких треском, Нагайкой, петлей и тюрьмой, Египетской российской тьмой. А через тридцать лет… Ну, что ж, Вновь повторились те же рожи Жандармских унтеров, шпиков. Закон истории таков. И на бесклассовой заре Вновь появились в словаре: «Патриотизм», «народ», «святая Столица родины — Москва» — Давно знакомые слова, Давно лежавшие в могиле. Они лежали, но не гнили. Они восстали из гробов. Закон истории таков: Ничто не умирает, но Умершим притвориться может, И повторяется одно Всегда, всегда одно и то же.

23 июля — 11 августа 1954

Проза

Как делается луна

Луна делается в Гамбурге, и прескверно делается.

Делает ее хромой бочар, и видно, что дурак:

никакого понятия не имеет о луне.

Он положил смоляной канат и часть деревянного

масла, и оттого по всей земле вонь страшная,

так что нужно затыкать нос.

Гоголь. Записки сумасшедшего

I. Бессвязно о себе и кое о чем

Мания преследования — ужасная вещь, но еще ужаснее страдать манией преследования и быть вынужденным скрывать ее от окружающих.

В последний год это было моим главным занятием. Как политическая преступница, «враг народа», в 1947 году я была арестована и осуждена на 10 лет. Через 8 с лишним лет меня освободили как инвалида, а вскоре я узнала, что срок наказания сократили мне до 5 лет и я амнистирована.

Вернулась я в Москву и… оказалась без права на жительство. Прописка амнистированных в связи с волной недоброкачественных событий (был 1956 г.) крайне осложнилась, свеженький, слабенький либерализм быстро выветрился. Я осталась в нетях. Из арестантки я превратилась в проблематического человека. Я не состою в списках ни живых, ни мертвых. И все-таки я существую, ночую у знакомых, малознакомых и совсем незнакомых людей.

Я прислушиваюсь к каждому шороху в передней; каждый мужской бас, грохочущий в квартире, кажется мне басом участкового; каждый шепот — шепотом справляющегося обо мне шпика. Каждый косой или слишком пристальный взгляд соседей вгоняет меня в скрытую внутреннюю панику: узнали? донесли? донесут?

При всем этом я должна сохранять (и сохраняю) равнодушно скучающий, спокойный вид, чтобы не вогнать людей, приютивших меня, в пущую панику, в шкурный страх: вот, мол, связались, как бы чего не вышло… потянут, оштрафуют.

Поэтому среди острейших приступов мании преследования я беспечно смеюсь и рассказываю анекдоты. Таков будничный героизм наших дней. А кто я? Писательница, наказанная, как мне объяснили в высших судебных органах, за то, что я хотела «писать по-своему». Когда-то, в годы ранней юности, я верила, что «мир спасет красота» (ясное дело, проникнутая неким высшим философским смыслом). Сорок лет истории, всеми плетями и скорпионами исполосовавшие мою шкуру, несколько изменили мое мировоззрение. Да, я писала по-своему, урывками, в душных бараках, набитых галдящим, потным, замученным арестантским мясом. Я писала по-своему, но мало красоты было в моих социально-психологических памфлетах. Кое-кому я читала их. Многие слушали меня с немым ужасом и с немым восторгом. Другие испуганно спрашивали: «Зачем так писать? Где же тут положительное? Куда вы зовете? Где идеал? На молодежь, например, это повлияет очень дурно».

Пусть ваша молодежь, столь оберегаемая от опасных влияний, читает Антонину Коптяеву, Вербицкую нашего времени. А я болезнь называю болезнью, а не здоровьем, рецептов не прописываю, только ставлю диагноз. И за это скажите спасибо. Лечит природа, а не снадобья. Все снадобья, т. е. все великие учения и догмы, крайне ядовиты. Люди, занимающиеся литературной и всякой иной халтурой, соболезнующе-снисходительно советуют мне:

— Займитесь каким-нибудь созидательным трудом. Есть же виды труда, где можно обойтись без подхалимства, где можно не подделываться, не лгать.