Избранное. Молодая Россия
Шрифт:
Но возбужденное состояние духа не совместимо с критикой и самооценкой. Чем полнее чувство, тем увереннее оно ощущает себя непреложным и неистребимым. Возбужденное чувство как будто принуждает мысль освящать себя, и мысль послушно исполняет верховный приказ: она подтверждает чувству, что оно – действительно подлинное, органическое чувство, что оно донельзя существенно и, стало быть, «вечно»; так всякий влюбленный убежден, что любит навсегда. Когда же пыл чувства разгорается в страсть, тогда легко опрокидывается и последняя, казалось – несокрушимая преграда – мысль о неизбежной смерти. Страсть в зените не может мыслить себя зависящей от каких-либо земных условий, например, о бренности тела: она уверенно знает себя безусловной, ничему не подвластной, следовательно, бессмертной.
Человеку такого огненного темперамента, как Пушкин, должна была казаться невыносимой мысль, что то или другое чувство, так страстно
И вот оказывается, что небольшому числу отрицательных заявлений, которые приведены выше, противостоит в поэзии Пушкина такое подавляющее количество заявлений положительных, что первые кажутся только редкими прорехами в сплошной ткани последних. Пушкин даже не заботится утверждать личное бессмертие: таких мест у него два-три; он просто исходит из аксиомы о личном бессмертии, эта аксиома составляет как бы невидимый, незыблемый в его уме фундамент, на котором он воздвигает свои художественные образы, – до такой степени его дух в глубине не затронут сомнением! Больше того: его вера (если такое беззаветное знание еще можно называть верою) настолько полна живых соков, что, к изумлению зрителя, расцветает конкретными подробностями; мы увидим ниже, что он не только изображал посмертное явление теней, но даже умел рассказать кое-что об их внешнем виде и склонностях.
Сказанное сейчас на первый взгляд покажется, конечно, парадоксом. Можно ли поверить, что Пушкин с его острым и несомненно трезвым умом, образованный человек XIX века, был предан такому грубому, необузданному мистицизму, верил в существование посмертных призраков и в их сношения с живыми людьми? Без сомнения, говоря о «тенях», он либо выражается метафорически, либо рисует психологическое состояние яркого воспоминания об умершем, подчас действительно близкого к галлюцинации. Так подумает читатель.
Но изъявления Пушкина совсем недвусмысленны: в них нет ни метафорического, ни психологического смысла; не подлежит ни малейшему сомнению, что он верил в объективное существование призраков. Вот «Заклинание», 1830 года, дышащее глубокой грустью и нежностью; можно ли говорить серьезнее? Пушкин вызывает тень умершей, но все еще любимой женщины:
О, если правда, что в ночи,Когда покоятся живые,И с неба лунные лучиСкользят на камни гробовые,О, если правда, что тогдаПустеют тихие могилы, —Я тень зову, я жду Леилы:Ко мне, мой друг, сюда, сюда!Явись, возлюбленная тень,Как ты была перед разлукой,Бледна, хладна, как зимний день,Искажена последней мукой.Приди, как дальная звезда,Как легкий звук иль дуновенье,Иль как ужасное виденье,Мне всё равно: сюда, сюда!..Он начинает нетвердо, но его сомнение длится лишь миг; или оно – только формальная оговорка? Ведь с первых слов чувствуется, что он верит, – и так беззаветно звучит его страстный призыв: «Ко мне, мой друг, сюда, сюда!»
Он пишет вполне положительно, как бы о вещи естественной и всем известной:
…Но и в дали, в краю чужом,Я буду мыслию всегдашнейБродить Тригорского кругом,В лугах, у речки, над холмом,В саду, под сенью лип домашней.Когда померкнет ясный день,ОднаОн говорит (На смерть Ризнич, 1825 г.) [57] :
Под небом голубым страны своей родной Она томилась, увядала…Увяла наконец, и верно надо мной Младая тень уже летала.Тень для него – не умственный образ, ареальное существо, слышащее и чувствующее.
Меж тем, как изумленный мирНа урну Байрона взирает,И хору европейских лирБлиз Данте тень его внимает,Зовет меня другая тень,Давно без песен, без рыданийС кровавой плахи в дни страданийСошедшая в могильну сень.Певцу любви, дубрав и мира,Певцу возвышенной мечты [58] Звучит незнаемая лира.Пою. Мне внемлет он и ты.57
1826 г., без заглавия (Пушкин. Соч. в 10-ти томах. Т. II. 1956. С. 330) [Ред.].
58
Вместо строки: Несу надгробные цветы.
Стихотворение посвящено Н. Н. Раевскому. Итак, Пушкина слушают двое: тень Шенье и живой Раевский; положительнее нельзя выразиться. Такой же объективный и конкретный образ нарисован в стихотворении «Баратынскому. Из Бессарабии», 1822 г.
Еще доныне тень НазонаДунайских ищет берегов;Она летит на сладкий зовПитомцев муз и Аполлона,И с нею часто при лунеБрожу вдоль берега крутого;И тот же смысл – в стихах, уже приведенных выше:
Садятся призраки героевУ посвященных им столпов.Конечно, ничем другим, как именно верою в объективность теней, в их внешнее существование объясняются многочисленные обращения Пушкина к теням умерших – к тени Овидия, Кутузова и др., особенно «Заклинание» и «Для берегов отчизны дальной», эти страстные воззвания к умершей возлюбленной. Одно из таких обращений, как известно, даже и озаглавлено прямо – «К тени полководца» [59] , и всюду конкретность видений доведена почти до осязательности; напомню, кроме цитированного уже «Заклинания», эти стихи из обращения к Кутузову:
59
Публикуется без заголовка, описывается по начальным стихам: «Перед гробницею святой…» [Ред.].
Имея пред собою такой длинный ряд определенных и исключающих всякое сомнение фактов, нелегко решить, какой смысл вложен Пушкиным в иные его заявления о тенях, менее ясные, наполовину метафорические. Вот два примера таких неопределенных описаний.