Избранное. Молодая Россия
Шрифт:
Известно, что Грибоедов, создавая свою комедию, сознательно исходил от наблюдений над конкретной действительностью. Это удостоверяется не только свидетельством ближайших к нему людей, но и его собственным признанием – его известным письмом к П. А. Катенину {158} , где он категорически подтверждает условную (художественную) портретность действующих лиц своей комедии. Но и не будь этих свидетельств, к тому же выводу необходимо приводит изучение самой комедии. Так, только на основании внутреннего ее анализа Гончаров {159} признал, что в ней «в группе двадцати лиц отразилась, как луч света в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок, тогдашний дух, исторический момент и нравы… И общее, и детали – все это не сочинено, а так целиком взято из московских гостиных и перенесено в книгу и на сцену, со всей теплотой и со всем «особым отпечатком» Москвы».
158
В письме к Катенину от января 1825 года А. С. Грибоедов, отводя подозрения в карикатурности персонажей «Горя от ума», заметил: «…портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии, в них, однако, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на своих двуногих собратий. Каррикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь. Вот моя поэтика…» (Грибоедов А. С. Сочинения. М., 1953. С. 527).
159
Имеется в виду этюд И. А. Гончарова «Мильон терзаний».
Бытовой художественный образ, каковы персонажи «Горе от ума», никогда не бывает ни точной копией действительности, ни чистым вымыслом {160} : он всегда – субъективная переработка конкретных наблюдений, накопленных художником, самобытное создание, для которого сырой материал почерпнут из действительности. Поэтому есть два способа приблизиться к пониманию художественного замысла,
160
Этой проблеме посвящена статья Н. К. Пиксанова «Прототипы «Горя от ума» (В кн.: Грибоедов А. С. Горе от ума. М., 1987).
I
Быль за сказкой не угонится
Еще в конце Екатерининского времени впервые появляется перед нами Марья Ивановна Римская-Корсакова. Бледной тенью мелькнет она раз-другой на горизонте московских преданий, потом исчезает, и вдруг, в двенадцатом году, точно озаренная московским пожаром, предстает уже вся живая – не безымянная фигура, а именно Марья Ивановна, которой ни с кем не смешаешь; и затем время, подобно кинематографу, постепенно все более придвигает ее к нам, ее фигура, приближаясь, растет и растет, и вот в 20-х годах она стоит перед нами во весь рост, вся на виду до мельчайшей морщинки на ее немолодом, но еще привлекательном лице.
Трудно устоять против искушения срисовать ее портрет. Ее лицо так характерно в своей непринужденной выразительности, и вместе так ярко-типично, что она кажется скорее художественным образом, нежели единичной личностью. Между тем она действительно жила, ее дом в Москве поныне цел {161} , и многие из наших знакомых не раз с улыбкою слушали ее бойкую и умную речь, в том числе сам Пушкин. Вяземский писал о ней: «Мария Ивановна Римская-Корсакова должна иметь почетное место в преданиях хлебосольной и гостеприимной Москвы. Она жила, что называется, открытым домом, давала часто обеды, вечера, балы, маскарады, разные увеселения, зимою санные катания за городом, импровизированные завтраки… Красавицы-дочери ее, и особенно одна из них, намеками воспетая Пушкиным в Онегине {162} , были душою и прелестью этих собраний. Сама Мария Ивановна была тип московской барыни в хорошем и лучшем значении этого слова» [164] .
161
Дом М. И. Римской-Корсаковой у Тверских ворот (Пушкинская пл., 3) не сохранился.
162
См. коммент.191
164
Полн. собр. соч. кн. П. А. Вяземского. T. VII. С. 170.
Вяземский, Грибоедов и Пушкин знали ее уже в ее поздние годы. Вяземский только от стариков слышал о том, как мастерски Марья Ивановна в молодости исполняла роль фонвизинской Еремеевны {163} где-то на домашней сцене. Но князь Иван Михайлович Долгоруков, самый благодушный из русских поэтов {164} и самый романтический из русских губернаторов, был вхож в ее дом еще при Павле. Он в молодости страстно любил «театральную забаву», а у Марьи Ивановы часто устраивались домашние спектакли, и вообще в ее доме было весело; Долгоруков до старости с умилением вспоминал ту зиму – уже в начале царствования Александра, – когда он чаще всего выступал в спектаклях Марьи Ивановны, и те «веселости», которыми он наслаждался в ее приятном доме, ибо – «что более заслуживает места в воспоминаниях наших, как те часы, в которые мы предавались невинным забавам и одушевлялись одной чистой веселостью?» Он рассказывает в «Капище моего сердца» [165] , как однажды в ту зиму играл он здесь роль первого любовника в комедии «Les ch^ateaux en Espagne» [166] {165} , причем его партнершей была старшая дочь Марьи Ивановны; в этот вечер уже многие из зрителей знали, что он назначен губернатором во Владимир, он же этого еще не знал; а в его роли были такие два стиха, точно с умыслом рассчитанные на этот случай:
163
Героиня комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль», крепостная няня.
164
И. М. Долгорукову была свойственна поза поэта-дилетанта, а его творчество носило оттенок домашности, в нем он стремился передать свой бытовой уклад и даже внешний облик. Он постоянно подчеркивал искренность, автобиографизм своей лирики, а сборники сочинений неоднократно выпускал под интимным названием «Бытие сердца моего» (1802,1808,1817–1818 гг.). «Романтичность» его губернаторства заключалась, видимо, в любовном романе с женой предводителя дворянства Улыбышева, из-за чего он вынужден был оставить пост вице-губернатора в Пензе (служил с 1791 по 1797 г.), а также в частых служебных стычках, вынудивших его в 1812 г. покинуть пост гражданского губернатора во Владимире (служил с 1802 г.).
165
Издание 2-е. Приложение к «Русскому Архиву». 1890. С. 151.
166
«Замки Испании» (франц.).
165
«Les ch^ateaux en Espagne» – комедия Ж.-Ф. Коллена д’Арлевиля «Испанские замки», одна из самых популярных светских комедий начала XIX в., в России известна под названием «Воздушные замки».
Едва он произнес эти стихи, зал огласился всеобщим рукоплесканием: совпадение было слишком забавно.
И дальше, по-видимому, легко и весело шла жизнь в доме Марьи Ивановны. Дом был огромный, семья большая, и верно много челяди. То было время, когда редко хворали, когда мало думали, но много и беззаботно веселились, когда размеры аппетита определялись шутливой поговоркой, что гусь – глупая птица: на двоих мало, а одному стыдно, когда званые обеды начинались в 3 часа, а балы – между 9 и 10, и только «львы» являлись в 11. Последние две зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы. Балы, вечера, званые обеды, гуляния и спектакли сменялись без передышки. Все дни недели были разобраны – четверги у гр. Льва Кирилловича Разумовского, пятницы – у Степана Степановича Апраксина, воскресения – у Архаровых, и т. д., иные дни были разобраны дважды, а в иных домах принимали каждый день, и часто молодой человек успевал в один вечер попасть на два бала. Балы и вечера у Марьи Ивановны были в числе самых веселых. Современник сообщает, что к ней можно было приезжать поздно, уже с другого бала, потому что у нее танцевали до рассвета; и нравились ее вечера еще щедростью освещения, тогда как в других домах с одного конца залы до другого нельзя было различить лиц. В эти зимы впервые явилась в Москве мазурка с пристукиванием шпорами, где кавалер становился на колени, обводил вокруг себя даму и целовал ее руку; танцевали экосез-кадриль, вальс и другие танцы, и бал оканчивался `a la grecque [168] со множеством фигур, выдумываемых первою парою, и, наконец, беготней попарно по всем комнатам даже в девичью и спальни [169] .
167
«Я могу увидеть себя облеченным какою-нибудь блестящей должностью, и, может быть, снова надо будет мне путешествовать» (франц.).
168
По-гречески (франц.).
169
Воспоминания М. М. Муромцова. – Русский Архив. 1890. 1.С. 78–79; М. Евреинов. Память о 1812 годе. Русский Архив. 1874. 1.С. 95.
Но вот внезапно ударила гроза, музыка резко оборвалась, и танцоры в ужасе заметались: французы перешли границу, французы идут к Смоленску, Смоленск взят, – ужас и отчаяние! Наполеон идет на Москву, надо бежать, куда глаза глядят.
У Марьи Ивановны в это время были налицо все ее дети {166} – трое сыновей и пять дочерей. Все они родились между 1784 и 1806 гг. Старший сын, Павел, служил еще с 1803 года в кавалергардах; средний, Григорий, вступил в службу также еще до войны, в лейб-гвардии Московский полк; наконец младший, 18-летний Сергей, в эти самые дни, в июле, записался в московское ополчение. При Марье Ивановне оставались теперь только дочери: старшая, Варвара, в это время уже вдова после флигель-адъютанта А. А. Ржевского, павшего при Фридланде, и три девушки – Наталья 20 лет, и младшие – Екатерина и Александра; пятая дочь, по старшинству вторая после Варвары, по имени Софья, была с 1804 года замужем за московским полицмейстером А. А. Волковым и жила своим домом. Был еще жив и муж Марьи Ивановны – Александр Яковлевич Римский-Корсаков, по-видимому, уже очень пожилой, служивший когда-то, в семидесятых годах XVIII века, в конной гвардии, пожалованный Екатериною II в камергеры, а теперь почти безвыездно живший в деревне. Он был, говорят, очень богат, в молодости красавец, но не очень умен; во всяком случае, домом и детьми твердо правила одна Марья Ивановна. Сама она была урожденная Наумова, дочь Ивана Григорьевича, женатого на княжне Варваре Алексеевне Голицыной. В 1812 году Марье Ивановне было, вероятно, 47–48 лет. Все ее дети были
166
Павел Александрович, старший сын Римских-Корсаковых, будет убит 26 августа 1812 г. под Бородином. Средний сын, Григорий (1792–1852), был незаурядной личностью, что в книге Гершензона, основанной на семейных письмах, не нашло должного отражения. П. А. Вяземский писал о нем как о «замечательном человеке по многим нравственным качествам и по благородству характера» (Полн. собр. соч. Т. VII. СПб., 1882. С. 170). В службу он вступил портупей-прапорщиком в Московский пехотный полк в 1811 г. Во время войны 1812 г. – ординарец Д. С. Дохтурова, за отличие при операции под Смоленском – подпоручик. Участвовал в заграничных походах. В 1813 г. переведен в лейб-гвардии Московский полк. С 1816 г. – поручик. В 1817 г. назначен адъютантом к московскому главнокомандующему графу А. П. Тормасову. В 1821 г. уволен от службы полковником. Член Союза Благоденствия. Младший сын – Сергей (1794–1883). В службу вступил 1 июля 1812 г. в московское ополчение урядником, участвовал в сражении под Можайском. В 1817 г. поступил на службу в Бородинский пехотный полк, в том же году переведен в лейб-гвардии Московский полк. Дочери Римских-Корсаковых: старшая, Варвара (1784–1813), в замужестве Ржевская; Наталья (1792–1848), в замужестве Акинфиева; Софья (1787–1863), с 1804 г. – жена А. А. Волкова; Екатерина(1806–1854), в замужестве, с 1827 г. – Офросимова; Александра (1803–1860), с 1832 г. – жена А. Н. Вяземского.
170
О Марье Ивановне, ее муже и детях см. «Список лиц рода Корсаковых: Римских-Корсаковых и кн. Дондуковых-Корсаковых с краткими биографическими сведениями». Литограф. издание. СПб., 1893. – Сверх того, Д. Благово. Рассказы бабушки. СПб., 1885. С. 187. Неполный свод печатных сведений – у Гастфрейнда, «Товарищи Пушкина». T. III.
Через три дня после того, как в Москве было получено известие об оставлении Смоленска, 11 августа 1812 года, когда все церкви стояли отпертые, А. Г. Хомутова видела в Благовещенском соборе между другими своими знакомыми и Марью Ивановну Римскую-Корсакову [171] с ее юношей-сыном Сергеем, уже в ополченском мундире; «она молилась за двух других своих сыновей, уже находившихся в армии, из которых одному суждено было вскоре погибнуть», то есть за Павла и своего любимца Гришу. Судя по тому, что последнего его командир Дохтуров еще 29 или 30 августа отпустил из-под Можайска, где они стояли, на кратковременную побывку в Москву [172] , можно думать, что Марья Ивановна с дочерьми оставили Москву только в последний день августа или даже 1–2 сентября. Она выехала, как и большинство видных московских семейств, в Нижний Новгород. Дочь ее Софья, вместе с мужем (Волковым) и детьми нашла пристанище у своей свекрови, в Саратове. Выезжая из Москвы, Марья Ивановна еще не знала, что 26 августа при Бородине пал ее первенец. В этом бою участвовали оба ее старших сына; второй, Григорий, остался невредим и позднее получил за этот день Владимира 4-й степени, а Павел, богатырь ростом и силою, участник Аустерлицкого боя, занесенный своей лошадью в гущу врагов, долго отбивался один и уложил палашом несколько человек, пока наконец – как рассказывали позже французские офицеры – выстрел из карабина не скосил его; тело его не было найдено [173] . Мы увидим дальше, что Марья Ивановна долго томилась неизвестностью о его судьбе; ей говорили, что он в плену.
171
Воспоминания. – Русский Архив. 1891. № 11. С. 321
172
Письма Д. С. Дохтурова к его супруге. – Русский Архив. 1874. 1. С. 1097, письмо от 30 авг.1812 г. Три года спустя Марья Ивановна, прося Гришу приехать в отпуск домой, писала, что не видела его уже четыре года, т. е. с 1811,и прибавляла: «Один день был со мной», т. е. за все то время. Этот день и был, без сомнения, 30 или 31 августа 1812 г. Вместе с Григорием Римским-Корсаковым был отпущен в Москву и его однополчанин, сын Ю. А. Нелединского-Мелецкого, вероятно, тоже для того, чтобы проститься с отцом, который 30 августа еще был в Москве (Там же).
173
Воспоминания А. С. Норова. – Русский Архив. 1881. III. С. 201; «Записки» Н. Н. Муравьева. – Русский Архив. 1885. III. С.231 и 259; С. Панчулидзев. Сборник биографий кавалергардов. 1801–1826. СПб., 1906. С. 129.
II
В сентябре и октябре 1812 г. Нижний Новгород представлял необыкновенную картину: сюда переселилась вся богатая и вся литературная Москва. Здесь были Архаровы, Апраксины, Бибиковы и еще множество видных московских семейств, – и Карамзины, Батюшков, В. Л. Пушкин и Алексей Михайлович Пушкин, старик Бантыш-Каменский и его помощник по московскому Архиву, А. Ф. Малиновский, – словом, что называется, «вся Москва» {167} . «Город мал и весь наводнен Москвою», писал отсюда Батюшков [174] . Квартир не хватало, и «эмигрантам», как они сами себя называли, приходилось ютиться в тесноте; так, в трех комнатах жили: Екатерина Федоровна Муравьева с тремя детьми, Батюшков, И. М. Муравьев, Дружинин, англичанин, две гувернантки да шесть собак. Богатые люди и здесь, разумеется, находили способы устраиваться удобно; у Архаровых и здесь собиралась вся Москва, особенно пострадавшие, терпевшие нужду; а В. Л. Пушкин жил в избе, ходил по морозу без шубы и нуждался в рубле. Все были более или менее удручены гибелью Москвы и собственными потерями, многие семьи тревожились за участь мужей, сыновей или братьев, стоявших под огнем, но привычное московское легкомыслие брало верх, и вскоре здесь развернулась та же веселая и шумная жизнь, которую на время прервала невзгода, жизнь многолюдно– и шумно-застольная, бальная, разъездная и суетливая, с тем отличием против московской, что цыганская неустроенность и давка вносили в эти забавы смешную и веселую путаницу, придавали им пикантность своеобразия. Батюшков в одном позднейшем письме мастерски набросал ряд летучих сцен из этой жизни московского табора в Нижнем, – как московские франты и красавицы толпились на площади между телег и колясок, со слезами вспоминая о Тверском бульваре, как на патриотических обедах у Архаровых все речи, от псовой травли до подвигов Кутузова, дышали любовью к отечеству, как на балах и маскарадах московские красавицы, осыпанные бриллиантами и жемчугами, прыгали до первого обморока во французских кадрилях, во французских платьях, болтая по-французски Бог знает как и по-французски же проклиная врагов, – как на ужинах нижегородского вице-губернатора Крюкова В. Л. Пушкин, забыв утрату книг, стихов и белья, забыв о Наполеоне, «гордящемся на стенах древнего Кремля» {168} , отпускал каламбуры, достойные лучших времен французской монархии, и спорил до слез с И. М. Муравьевым {169} о преимуществе французской словесности. Алексей Михайлович Пушкин, по словам его вечного антагониста, В. Л. Пушкина, кричал в Нижнем еще громче и курил табак более прежнего, играл в карты с утра до вечера «и выиграл уже тысяч до восьми»; это о нем и ему подобных писал в те дни Карамзин: «Кто на Тверской или Никитской играл в вист или бостон, для того мало разницы: он играет и в Нижнем». Алексей Михайлович был ярый спорщик и любил донимать особенно своего благодушнейшего однофамильца; Батюшков кончает эту картину московско-нижегородской толпы портретом Алексея Михайловича, «который с утра самого искал кого-нибудь, чтоб поспорить, и доказывал с удивительным красноречием, что белое – черное, черное – белое, который вздохнуть не давал Василию Львовичу и теснил его неотразимой логикой». А Василий Львович грустил о потере своей новой кареты и книг, скорбел патриотически, но минутами и утешался, когда шалунья Муза дарила его новым вдохновением, или когда удавалось прочитать кому-нибудь свои стихи. В самый разгар московского разоренья, 20 сентября, он сочинял куплеты к жителям Нижнего, шесть куплетов, кончающихся одним и тем же рефреном, из коих первый таков:
167
Цитата из письма К. Н. Батюшкова П. А. Вяземскому от 3 октября 1812 г.: «Здесь я нашел всю Москву».
174
Письмо к отцу от 27 окт. 1812 г.
168
Неточная цитата из послания В. Л. Пушкина «К жителям Нижнего Новгорода»: «А враг коварный веселится // На башнях древнего Кремля».
169
И. М. Муравьев был убежденный противник французской словесности и ревностный приверженец классической древности. Его взгляды вызывали бурные протесты В. Л. Пушкина, яростного защитника французской литературы.
А 3 октября Батюшков писал Вяземскому о Василии Львовиче, что он «от печали лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Архаровым басню о соловье. Вот до чего он и мы дожили!» [175]
170
Строки стихотворения В. Л. Пушкина «К жителям Нижнего Новгорода».
175
О москвичах в Нижн. Новг. – (П. И. Мельников) «Общество литераторов в Нижнем-Новгороде в 1812 году», «Сев. Пчела», 1845, № 72 (перепечат. из «Нижег. Губ. Вед.»); письма К. Н. Батюшкова: к отцу, 27 окт. 1812 года, к Н. И. Гнедичу, окт.1812 г., к кн. П. А. Вяземскому 3 окт. 1812 г., к Е. Г. Пушкиной, 3 мая 1814 года. – Письмо В. Л. Пушкина к кн. Вяземскому от 14 окт. 1812 г. – его «Сочинения» подред. В. И. Саитова, изд. Соколова, СПб., 1895. С. 149; его стихотв. «К жителям Нижнего Новгорода». Там же. С. 75–76. – «Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву». СПб., 1866. С. 169. – Статьи Н. Храмцовского о том же предмете, в «Нижегор. Губ. Вед.», 1866, № 47, нам не пришлось видеть.