Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Налюбовавшись им, Оля вышла из женской шеренги и, оказавшись нечаянно возле турника, шепнула Мите одними губами:
— Коэффициент трудности — три!
Это был обыкновенный спортивный термин — обозначение трудности того или иного упражнения, но для Мити и Оли что-то сложное, не выразимое словами, но очень вдохновляющее заключалось в этом «коэффициенте трудности — три». Бородин, тряхнув головой, взлетел на турник.
А солнце спускалось над стадионом все ниже, уходило за трибуны. Где-то бестолково мотался Гринька Шелия, он всех смешил, за все хватался руками — за скамьи, за натяжные крепления турника, за велосипед, лежащий на траве. Когда в классе он точно так же хватался за парту, делая вид, что хочет тащить ее с собой к доске, и вызывал общий смех, Агния Львовна иронически замечала: «Шекспировская традиция… Разбушевался темперамент?» — «Убиваю смехом», — объяснял Гринька.
Как будто ничего, кроме глупости, не было в Гринькином изречении о безрадостной любви без поцелуев, вычитанном, наверно, из истлевших карточек «флирта цветов», но почему-то, не сговариваясь, они в тот вечер решили уйти со стадиона вдвоем, позабыв Гриньку или потеряв его из виду. Конечно, пришлось проявить ловкость.
Избавившись от третьего, они ушли в темные аллеи Правого берега. Здесь пахло увядшей листвой, было тихо, как в лесу; сквозь деревья светились широкие окна коттеджей; велосипедист прошуршал по листопаду. Мите ничего не надо было, кроме того, чтобы смотреть на Олю. Он боялся заглядываться: в ее маленькой гибкой фигурке, в сильных руках, в гибкой, круглой шее столько было вызова, отваги, что голова кружилась, творилось что-то непонятное с сердцем. Но проходило немного времени, может быть несколько минут, и он чувствовал, что теперь может долго рассматривать ее — безопасно, ласково, тихо поражаясь красоте ее скуластого, властно-насмешливого лица; иногда одно неуловимое выражение, мгновенно возникавшее в ее глазах, когда он приближался к ней, совсем сбивало его с толку, и он, подойдя, боялся сказать даже слово.
Ссора с Чапом и Гринькина выходка оскорбили их и омрачили, словно предвестие какой-то непонятной беды.
— Что Гринька хотел сказать? — спросила Оля.
Митя с трудом отозвался:
— Я и сам не понял. Ты его напрасно за собой таскаешь. Мне так хочется помолчать с тобой! Мне хочется смотреть на тебя, Наперсток.
— До этого никому нет дела. Это никого не касается, — сказала Оля, защищая все то, что происходило между ними, от липкого любопытства Гриньки. — На это только Чап имел право.
— Да, я думаю, что имел, — согласился Митя, даже сейчас, после разрыва с другом, испытывая благодарность к Оле за ее неожиданное великодушие.
Он вынул из кармана желтое стеклышко в алюминиевой оправе — светофильтр, найденный им среди своих вещей после ссоры, повертел его в руках.
— Теперь остались разные забытые вещицы.
Оля взяла стеклышко, посмотрела сквозь него на город. За темными стволами деревьев он сверкал электричеством, весь Левый берег, — столько огней, сколько можно только вообразить. По широкой аллее шла с песней караульная рота и оставляла после себя запах ременной кожи и пыли. Всходила луна. Над сияющей желтым светом землей она казалась зеленоватой. Но и без всякого стеклышка она выглядела странной, если внимательно посмотреть на нее: да, очень странно выглядела она, низко повисшая среди высоченных металлических ферм, стоявших по четыре в ряд над берегом, проводов, протянутых над широкой рекой, среди масляных трансформаторов, довольно неприятных и страшных, точно жуки под лупой.
— Я зачитываюсь сейчас глазными болезнями, — сказала Оля, не отрывая светофильтра от глаза.
— Ты в самом деле хочешь быть глазным доктором, Наперсток?
— Нет. Книжка попалась… профессора Авербаха.
— То-то ты щуришься со вчерашнего дня.
— Тебе это нравится?
— Очень. Получается вроде филина.
— Филины не щурятся, Митенька.
Безлюдной плотиной возвращались в поздний час. Внизу, в открытых щитах восстановленной плотины гидростанции, бушевала вода, грохотали страшные бело-зеленые водопады. Юноша и девушка повисли на перилах, глядя вниз.
— Хочешь, прыгну? — спросил Митя.
— Проще под трамвай.
Что ответить на эту обидную реплику? Оля всегда упрощает. Действительно, с Правого берега по бесконечной дуге плотины бежал маленький вагончик, освещенный изнутри, мирный на вид, и странно было представить, что его гремучих колес вполне достаточно, чтобы расстаться навсегда.
Впрочем, расстаться навсегда — тут много умения не требуется. Гораздо больше умения, да и не только умения, а просто выдержки, дисциплины требуется, чтобы не нахватать в четверти полдюжины троек. А вот к этому финишу быстро, на всех парах, шла Ольга.
— Ты слишком устаешь на стадионе, — замечал Митя.
Он добился своего — Оля решила на целый месяц покинуть спортшколу. Но он хотел, чтобы за месяц она наверстала упущенное; он должен был помочь ей, иначе ее не вытащить.
— Что непонятно, спроси, — говорил он. — Почему ты такая упрямая?
— Какой ты недогадливый.
Она в самом деле устала от спорта, а еще больше от всего, что нахлынуло этой осенью в ее жизнь. Тут было слишком много бродяжничества, игры воображения. И все чаще и чаще Митя говорил:
— Давай по домам. Пора и честь знать, спать хочется.
— Ты так думаешь? — спрашивала Оля, отлично понимая всю подоплеку этого внезапного приступа сонливости.
— Я в этом уверен, и меня никто не переубедит, — твердил Митя, уже не скрывая смысла своих слов.
— Ты оказывай, оказывай на меня влияние. (Это, конечно, с игрой, с кокетством скромности.)
— А незачем совсем. Ты и так хорошая, — отвечал Митя. — А все-таки я тебя вытащу!
Придя к Оле утром в воскресенье, Митя увидел Олину маму среди комнаты на ковре. Она была в мохнатом халате, перехваченном в талии шнурком; ложилась на спину и медленно садилась. Она и не подумала прервать свои занятия, оттого что вошел посторонний.
— Входите же. Это утренняя зарядка, — объяснила она, отрывая от ковра копну рыжеватых волос.
— Я на минутку. Мы с Олей физикой собирались заниматься.
— Мама, это тот самый Дмитрий Бородин, год рождения тысяча девятьсот тридцать… пятый, — сказала Оля, заталкивая мамины туфли под стул. — Слушай, мама, не мучь ты сердце! Неразумно же.
Котенок, разыгравшись, цеплялся за мамин рукав, стараясь оседлать на бегу смуглую от загара кисть руки. Маме было щекотно, она, смеясь, отбрасывала котенка и отмахивалась заодно от Олиных наставлений.
…Возвращаясь домой, Митя размышлял о знакомстве с Олиной мамой. Как хорошо, когда человек уверен в том, что он поступает правильно! Будь бы другая женщина на месте Олиной мамы, ему бы наверняка показалось, что это развязность или пренебрежение к нему — то, что она продолжала при нем делать зарядку. А тут ничего не показалось.
С этого дня Бородин стал часто бывать у Оли.
Жили Кежуны после войны в одном из уцелевших домов, снимали комнату. Хозяева — шумная семья Шелия, младший отпрыск которой — Гринька. Вере Николаевне обещали квартиру в одном из строящихся домов. И хотя ожидание — второй год, со дня на день — не располагало устраиваться поудобнее, они понемножку устроились. Это была всего лишь одна, правда просторная, комната, но выглядела она, как квартира: был здесь и мамин кабинет — доска на треногах, и столовая — квадратный стол, всегда накрытый отутюженной скатертью, и Олин уголок — крохотный письменный столик рядом с тахтой, с Олиными акварелями на стене, с папиной фотографией (он был снят в военной форме) среди тетрадей, истрепанных учебников, круглого зеркальца и каких-то беспорядочно разбросанных на столе предметов. Оттого, что комната была с широким окном и балконом, она не казалась ограниченной стенами, в нее входил город — с белыми домами над рекой, бегущими трамваями, и был у Кежунов свой собственный каштан, залезавший одной тяжелой веткой на балкон, как какой-нибудь прирученный слон, выпрашивающий лакомство. И был стоявший в полуоткрытой балконной двери шезлонг с провисшим холстом и грубыми деревянными сочленениями.