Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Он отлично изобразил возчика — тряхнул невидимыми вожжами и причмокнул. Заметно было, что он резвился, озоровал в сознании полной безнаказанности.
— Да, можно не беспокоиться, — сказала Олина мама и снова поправила на затылке рыжеватые волосы. Так, единственной черточкой, выражалось ее волнение. — Пусть гибнут горы кирпича. Пусть тысячи людей тратят силы и время на бессмысленную работу, пусть…
— А не кажется ли вам, что это подлость — так думать?! — крикнул Митя Пантюхову.
Но и в эту минуту он не потерял
— Вот и производственное совещание открыли.
А Витя Шафранов поддержал Бородина:
— В газетах это называется антигосударственной практикой!
Митя не помнил, каким образом он оказался в коридоре. Наверно, его увлекла Оля. Она стояла перед ним, тяжело дыша, сердитая, чужая.
— …А потом, ты же знаешь, это наш родственник, — донесся до него ее ледяной голос.
— А я не хочу, чтобы этот фрукт был твоим родственником!
— С чего ты взял, что твои желания для меня закон?
Она не могла сейчас быть уступчивой. Если бы Митя знал, что творится у нее в душе, он бы не стал так разговаривать. Ей казалось, что само родство с Пантюховым настолько унизительно для нее и для мамы, что тут ни один человек, хоть немного уважающий их, не имеет права вмешиваться.
И вдруг Митя сказал то, чего даже не думал. Неожиданно и непоследовательно сказал. Так просто, отрывисто и резко:
— Вот, Ольга, уроки не учишь, а ломаешься.
И засмеялся. И ушел. Сперва — на лестничную площадку. Потом — на улицу. Потом быстрыми, все ускоряющимися шагами — домой.
А Оля осталась одна в прихожей. Из комнаты доносилось гудение запальчивых голосов: осуждалась извозчичья позиция Пантюхова.
Гости стали прощаться, хотя Оля ничем не показала, что исчезновение Бородина можно считать хоть каким-нибудь событием.
Первым удалился Фома Фомич — за окном прошумела его машина. Он даже не предложил Марье Сергеевне отвезти ее домой. Оля пошла ее провожать. Шли шумной гурьбой. Только у Митиного дома она осталась наедине с Марьей Сергеевной. Та все поняла: почему убежал Митя, почему Оля отправилась провожать ее, а теперь хочет что-то сказать и не может — нелегкий характер! Надо ли ей помочь? Или сама когда-нибудь скажет?
Из тумана падал первый снежок. Вчера еще зеленые клумбы во внутреннем дворе изукрасились изморозью, слепо повторившей узоры опустевших цветочных грядок. Марья Сергеевна и Оля медлили прощаться, смотрели на прихотливую работу наступающей зимы. Так, не дождавшись от Оли ни слова, Марья Сергеевна похлопала свободной рукой по пальцам девочки, державшей ее под руку.
— Ничего, Оленька, все пройдет, помиритесь еще. Вы даже не знаете, как вам хорошо.
И тут Оля заплакала, больше не сдерживая себя.
Скоро наступили январские каникулы.
В
В этих снегах, освещенных зимним солнцем, в дружной совместной работе потеряла всякую остроту ссора, казавшаяся поначалу непоправимой. Может быть, она даже помогла серьезнее подойти к делу.
Митя работал как одержимый. И Оля старалась изо всех сил. Еще в городе, получив в комсомольском комитете все нужные наставления, они условились между собой о самом главном: о том, что никто не должен знать в лагере об их каких-то там отношениях. Никого это не касается.
Едва светает, уже слышится перед крыльцом дачи Митина команда:
— Внимание! Головы. Марш!
Митя топчется в середине круга бегущих детей, командует:
— Резче! Резче! Работу рук, работу рук! Вот чего нет у тебя, Лошкарев, — удара!
Оля избегала Митю в такие минуты: его так поглощало желание добиться «удара» именно от вялого паренька Лошкарева, что помешать ему, обратиться к нему с каким-нибудь вопросом… нет, спасибо, пусть лучше кто другой обращается, она уже пробовала. Она заметила, что и директор, больше всего озабоченный оранжереей и парниками, скоро проникся уважением к Бородину и перестал его считать за мальчика, с которым советуются только из вежливости, а завхоз — долговязый дядька с неизменным портфелем под мышкой — тот не решал без Мити даже когда печи топить и в каком баке выставлять теплую воду для чистки зубов. И малыши подчинялись старшему вожатому с удовольствием, — а это наблюдается не так уж часто.
Что касается Оли, то малыши сразу почувствовали, что она резкая, может накричать, но старается быть справедливой. Многие догадывались, что она тянется за Бородиным, приглядывается к нему, даже как будто соревнуется с ним, но ведь и понятно: он старший вожатый. В зале с малиново-бархатной драпировкой венецианских окон Оля вела санитарный кружок. Девочки оказывали первую помощь утопающему, бинтовали друг другу головы, руки, переносили раненого на скрещенных руках. Надоедало — составляли кружком стулья, и Оля читала вслух «Двенадцать месяцев» Маршака.
— Оля, на минутку!
Это в дверях с лыжей в руке появился старший вожатый Митя.
В «кабинете старшого» — так называлась Митина комната, где он подолгу натирал лыжи у жарко натопленной голландской печки, — начинался выговор:
— Прекрати чтение! Пойми, Оля, что мы оздоровительный лагерь.
— Ну и оздоровляйся на здоровье!
— Поговори с врачом!
Надо слушаться. Оля выстраивала девочек в шеренгу перед снарядом. Дети бежали в белых чулках, топали ногами дробно, звучно. Оля каждую подхватывала в прыжке, отводила в сторонку, похваливала.