Избранное. Том 3. Никогда не хочется ставить точку
Шрифт:
Я счастлив, что родился в то время, когда санные экспедиции на собаках еще не отжили свой век.
Оленьи туши лежали штабелем в дощатом помещении склада. Кладовщик щелкнул выключателем, и желтый электрический свет упал на эти туши, на штабеля папиросных и консервных ящиков.
— Вот, — сказал он доброжелательно, — выбирай.
— Пожалуй, эту, — сказал я.
Иван Акимович помог разрубить ее пополам, потом мы бросили половинку туши на весы, я забрал ее на плечи, и, загораживаясь от снега и ветра, мы пошли в нашу избушку, где в одной половине жил экипаж застрявшего из-за непогоды вертолета, а в другой половине жили мы. Ждали все ту же погоду.
Остров пока мы видали только с самолета. Мы облетали его кругом на «аннушке», делали посадки на снег или лед через каждые шестьдесят километров, чтобы потом
Сверху остров вроде бы мало отличался от обычного Севера: сглаженные линии хребтов на юге и неразличимо однообразная тундра на севере с блеском оголенного озерного льда и нитками еле видных под снегом речушек.
Все это происходило в феврале. В начале марта задула пурга, и вот так она уже дула двадцатый день, с редкими перерывами. Мы не очень на нее злились, потому что время работало на нас: что б там ни творила погода, но солнце неумолимо набирало весеннюю силу и приближался апрель — месяц, созданный для санных путешествий на собаках. Это была рядовая, так сказать, рабочая пурга, когда просто дует ветер и несет с собой снег. Крыши, конечно, остаются на своих местах, и никто не цепляется за пресловутые веревки, протянутые меж домов.
Все-таки к концу марта, когда результаты нашей зимней работы по льду были обработаны, аппаратура снова проверена и налажена, а все книги не то что прочитаны, а, можно сказать, изучены, мы стали нудиться бездельем: поодиночке, и все втроем. Пурга все еще продолжала дуть, но уже нехотя, как бы уставши.
Второго апреля мы проснулись от необычной тишины. Нигде ничего не свистело, не выло, не хлопало. Я посмотрел на подоконник возле кровати. За ночь на него всегда наносило порядочную кучу снега. Сейчас подоконник был чист. Мы быстро оделись и выскочили на улицу. Стояла благостная тишина. Тишина и рассеянный свет, от которого резало глаза и все темные предметы как бы плавали в воздухе.
Вечером старожилы поселка, среди которых были, кстати, и метеорологи, выкурив ужасное количество «Беломора», постановили, что «погода вроде бы и должна быть, не все же время ей дуть. Но раз на раз не приходится. Вот если вспомнить зиму пятьдесят шестого или, куда далеко ходить, позапрошлого года, то.»
Все-таки мы дали радиограмму в колхозный поселок, что можно высылать собак и все прочее, что «обусловлено нашей договоренностью». Мы ждали упряжки три дня, ждали в комнатушке метеорологов, гадая о погоде. Нам нужна была хорошая, устойчивая погода дней на десяток, не потому, что не хотелось валяться в снегу где-либо, пережидая пургу, хотя этого тоже не хотелось, а потому, что плохая погода испортила бы нам работу. Короче говоря, для того чтобы объехать кругом четырехсоткилометровое побережье острова и дважды пересечь его в центральной части, нам требовалась хорошая погода в этом апреле, четыре хороших упряжки, четыре хороших каюра и кое-какая удача.
Каюры появились в средине дня. Мы познакомились с ними еще в феврале. Это были рослый, мрачноватый Куно, Апрелькай, похожий на герцога Ришелье со своей седоватой эспаньолкой, полный, благодушный Кантухман и хитроватый, сухощавый Ульвелькот, самый хозяйственный человек на острове.
Разумеется, как положено по книжкам и в жизни в таких ситуациях, мы вначале принялись за чай, поговорили о разных злободневных вещах и потом уже вплотную уселись за карту.
Здесь начиналось самое трудное. Мы знали свое дело, знали, сколько нам потребуется остановок для работы и какое это займет время, знали, где мы можем делать ночевку, а где этого лучше избежать. Каюры знали своих собак, знали, сколько и какой им потребуется корм, сколько можно взять груза. Но они не знали условий нашей работы, не знали северной стороны острова, так как никому из них не приходилось там бывать. Не знали, каков там лед и какова вообще дорога. Так мы взвешивали разные варианты вначале спокойно, а потом все больше и больше приходя в азарт. В конце концов все как-то прояснилось и стало понятно, что лучше работать двумя отрядами. Один с центральной усадьбы «отработает» восточную половину острова, второй выполнит объезд и пересечение с запада и, кроме того, попробует сделать два галса в пролив Лонга, что было бы очень к месту, так как давало возможность проследить под водой геологические структуры острова.
Потом каюры уехали, и мы стали готовиться к выступлению, которое намечалось на послезавтра. В этот вечер мы занимались делом: подбирали привезенные каюрами меховые штаны, кухлянки, торбаса, оленьи чулки, камусные рукавицы, готовили торбасные стельки и еще десятки мелочей. Возиться со всем этим перед дорогой, как известно, столь же приятно, как потом вспоминать о дороге.
Погода нас не подводила, стояли те самые зимние дни, когда бывает тихо и на солнце можно смотреть почти без усилий сквозь белесоватую мглу.
Собаки всегда точно угадывают минуту начала дороги. Пока мы укладывали, привязывали, прикрепляли к нартам, они лежали безучастно и зевали сытыми зевками хорошо кормленных зверей и лишь в точно нужную минуту подняли разноголосый вой. Мы выбрались сквозь сугробы на изрытый застругами лед бухты Сомнительной, и обе упряжки с лаем рванули вперед. Наконечник остола со скрипом врезался в твердый снег, потому что нельзя собакам бежать быстро на первом километре дороги.
Мы рассчитывали в этот первый день добраться до избушки в тридцати километрах к западу от нашей базы. Избушка принадлежала знаменитому человеку Нанауну, который в 1924 году вместе с Ушаковым прибыл на остров из Бухты Провидения с первой группой эскимосов поселенцев. Нанаун уже месяц как лежал в больнице на мысе Шмидта со сломанной ногой. С ним случилась смешная для полярного охотника вещь: впервые за зимние месяцы приехал в поселок, поскользнулся и сломал ногу.
До избушки все шло неплохо. На нарте Ульвелькота отскочил подполозок, но он вытащил откуда-то ящичек, обвязанный ремешками. В ящичке лежали плоскогубцы, разные шурупчики и отвертка, и через пять минут нарта снова была в порядке. Я с удовольствием заметил в ящичке несколько примусных иголок и два коробка спичек. В такой дороге примусные иголки и спички раскладываются в возможно большее число мест. Мы с Сергеем Скворцовым распределили их в четыре взаимно несовместимых надежных уголка.
Мимо избушки Нанауна можно было проехать не останавливаясь, если бы не торчала из снега длиннющая жестяная труба. Мы раскопали сверху снег и съехали вниз, как в метро, только вместо эскалаторов были собственные животы.
Мы стали раскачивать примусы, я втайне хотел продемонстрировать хозяйственному человеку Ульвелькоту свой житейский опыт. Еще несколько лет назад мы научились у чукчей рассверливать капсюльное отверстие в примусе, предназначенном для зимней дороги. Тогда он горит вдвое сильнее и работает так же хорошо на солярке, как на керосине (найти брошенную в тундре бочку солярки можно довольно часто) Все-таки из моего хвастовства ничего не вышло: примус Ульвелькота работал еще лучше.
Пока мы занимались чаем, вышел первый дорожный курьез. По неписаному правилу найма упряжки ты берешь в дорогу разные цивилизованные продукты: чай, сахар, масло, галеты. Каюр берет мясо. По простоте душевной и Куно, и Ульвелькот взяли с собой привычный копальхен. Я ничего не хочу сказать плохого об этом продукте, ибо именно он, или способ хранения, давал в течение тысячелетий здоровье и жизнь чукчам и эскимосам, но приезжим он не всегда нравится. Произошло небольшое недоразумение, во время которого каюры страшно смутились. Немедленно на свет были извлечены другие запасы: медвежье сердце как деликатес для строганины, небольшой кусок оленины и пяток лепешек эскимосского пеммикана — резервная еда на крайний случай. Но впереди у нас было еще много дней, и мы с Серегой взялись за копальхен, благословляя судьбу, что нам приходилось есть его раньше. Возможно, на острове был копальхен особого качества, ибо с каждым разом аппетит у нас увеличивался.
После чая настроение стало совсем бодрым. Мы еще раз осмотрели нарты, осмотрели аппаратуру и груз и решили ехать дальше до следующего опорного пункта на мысе Блоссом, в пятидесяти километрах от этой избушки. Там тоже имелась охотничья избушка, последняя на нашей дороге, и мы надеялись в ней отлично переночевать. Теперь собаки шли уже совсем спокойно, словно догадываясь, что им сегодня предстоит так или иначе добирать расстояние до восьмидесяти километров.
Мы ехали вначале вдоль низкого песчаного берега, потом по изрытому застругами льду лагуны Предательской. За лагуной Предательской начинался длиннющий, почти по линейке выпрямленный участок косы, который тянулся уже до мыса Блоссом. На косе этой валялись оставшиеся с лета останки моржовых туш, и снег на ней был испещрен песцовыми и медвежьими следами. Видимо, голод пригнал сюда из льдов достаточное количество этих медведей. На двадцатикилометровом участке косы мы наткнулись на них три раза. Все три раза медведи убегали во льды своей неторопливой, раскачивающейся рысью. Отбежав примерно на километр, медведи всегда останавливались и долго смотрели с какого-нибудь тороса на упряжки. Нам их разглядывать было как-то некогда, потому что собаки, возбужденные запахом свежего следа, отчаянно рвались вперед, и их минут по десять приходилось удерживать на одном месте. При этом один изо всех сил удерживал до отказа загнанный в снег остол, а другой, лежа на снегу, цеплялся за алык передовика. Если бы здесь был ровный лед, то дело могло кончиться худо: собаки при виде медведя совершенно теряют голову и в погоне за ним могут вдребезги разнести нарту, не говоря уж о нашей драгоценной аппаратуре.