Избранное
Шрифт:
Быть может, он скажет нам: «Да вы больны!» Или: «Вы просто истощены и измотаны до предела». И слава богу, если скажет. Это будет значить, что сам он здоров и не бредет шатаясь по самой кромке над пропастью, край которой скрыт клочьями тумана, а уверенно шагает по гладкой дороге.
Возвращаясь домой, я опять забыл о Клонце. Путь мой был долог и труден. По дороге мне нужно было еще уладить кучу дел. А может, нам на благо, что нужда поминутно хватает нас за горло и не дает задуматься над своим положением? Не помню уж, какие именно дела надо было уладить. Кажется, зайти куда-то, где обещали дать немного угля. А кроме того, еще и обежать все аптеки в поисках лекарства. Я забыл сказать, что дома меня ждал больной человек. Лекарства я так и не достал. Аптекари
Уже почти у самого дома, за последним углом, я увидел человека, на коленях копавшегося в куче отбросов. Может, он держал кроликов и собирал для них капустные листья или картофельную шелуху. А может, и для себя, почем знать. Рукав его пальто разлезся по шву. Он ползал на коленях и прямо руками разгребал промерзшую кучу.
В том, что он копался в отбросах, ничего страшного нет. Не в этом дело. Иногда там попадается кое-что вполне съедобное, и, уж во всяком случае, лучше копаться в отбросах, чем подыхать с голоду. Мы давно перестали обращать внимание на подобные вещи.
Но его лицо! Неужели и у меня такое же? Он был моих лет. Не думаю, что возраст играл здесь какую-то роль и я именно из-за возраста пожалел его (а тем самым и себя). Что толку в жалости! Но его лицо! Иначе, видимо, и не скажешь: оно выражало одновременно и исступление, и безразличие ко всему на свете — как у мужчины, хватающего первую попавшуюся женщину, чтобы утолить сжигающую его похоть. А ведь он-то хватал всего лишь промерзшие отбросы.
Я с трудом подавил подступившие к горлу рыдания. По сей день не пойму, как это некоторым удается видеть свое призвание в том, чтобы говорить с другими о боге так, словно он их родной дядюшка или непосредственный начальник. Я никогда не брался судить, кривят они душой либо же — по глупости или еще почему — просто не ведают, что творят. Но, видя, что они вполне довольны собой, не мешал им ни единым словом, поскольку не мог предложить взамен ничего лучшего, хотя хорошо знал, что они неправы.
Заговори кто-нибудь со мной о боге в ту минуту, очень возможно, что я бы поддался и ушел в монастырь. И бог утратил бы еще одну душу, жившую надеждой.
Но никто со мной не заговорил. Улица была пуста. Стоял февраль 1947 года.
Я побрел домой и, войдя в комнату, сразу же подошел к окну, чтобы задернуть шторы — вечер уже наступил. Возможно, что, глядя в темноту за стеклом, я немного помедлил, раздумывая, с чего начать: попытаться раздуть огонь в печке, либо скинуть башмаки и надеть тапочки, чтобы не беспокоить больного звуком шагов, или же сперва поставить на огонь воду, чтобы сварить что-нибудь на ужин.
Может, сначала все же поговорить с больным и справиться, как он себя чувствует? А вдруг он спросит, достал ли я угля? Как мне тогда быть? Сказать, что обещали дать завтра, чтобы только его успокоить? Кстати, завтра мне нужно будет первым делом вынести во двор и размельчить последний кусок кокса. На сколько его хватит? Надеюсь, краны не забыли отвернуть, а то ведь трубы промерзнут. Надо сейчас же проверить.
Повернувшись, я увидел Клонца. Клонц стоял в моей комнате, привалившись спиной к двери, тем самым лишая меня возможности бежать. Он стоял, слегка набычившись, словно собирался тут же вцепиться мне в горло. Я не смел шевельнуться. И чувствовал, что от страха бледнею. А он, видимо, наслаждался этим зрелищем. Потому что легонько постукивал пальцами по двери. А может, мне это только померещилось. «Что вам угодно?» — наконец выдавил я еле слышно. Он ответил не сразу. И только еще больше подался вперед, словно готовясь к атаке. Мне показалось, что он даже шагнул ко мне. Куда было бежать? Даже если бы я рискнул выпрыгнуть из окна, он успел бы навалиться на меня сзади прежде, чем я повернусь, отдерну штору и распахну створки.
Сомнений не было, это был Клонц. Я узнал его сразу, несмотря на то что прошло столько лет и столько всего стряслось. Давно ли он дожидался меня здесь, в комнате? Почему его вообще сюда впустили? Ведь можно же было сказать, что меня
Костюм на нем был куда лучше того, что он носил до войны. Добротная синяя шерсть, отлично сшит; только чересчур новый на вид. Крахмальная рубашка сверкала белизной. Наверно, госпожа Хабекост позаботилась. Только вот воротничка он по-прежнему не носил, а может, успел отстегнуть для удобства: под горлом блестела золотая запонка. Он, несомненно, процветал: и по одежде, и по всему было видно, что и он сам причисляет себя к сливкам общества. Не уверен, что всем этим он обязан госпоже Хабекост и ее деньгам. Лишь теперь, задним числом, обдумываю вероятность этого. Я не спросил, как его дела, просто к слову не пришлось, да и впоследствии, вероятно, не спрошу. Хотя Клонц вышел из-под моего пера, не думаю, чтобы я мог как-то на него повлиять. Я впервые осознал, что созданные нами образы подвластны нам лишь до какого-то момента. В один прекрасный день они отрываются от нас и даже могут поднять на нас руку. Еще бы, ведь они способны выстоять, когда все вокруг рушится.
Догадываюсь, что Клонц стал дельцом на черном рынке. Не знаю, какого размаха, по задатки к разного рода махинациям у него всегда имелись, не было лишь благоприятной обстановки. Весьма возможно, что он торгует вином втридорога, продает посетителям сигареты из-под полы, отпускает блюда без карточек или еще что-нибудь в этом роде. У хозяина ресторанчика множество способов нажиться на общей нужде. Ему не приходится ни голодать, ни мерзнуть. Он может позволить себе приобрести синюю шерсть на костюм. Или купить бриллианты у тех, кто в прежние времена давал ему на чай, и подарить их госпоже Хабекост. Кто теперь вспомнит про уборщицу при туалете! Все почтительно кланяются столь важной даме.
Я лично ничего не имею против дельцов такого сорта и вовсе не собираюсь метать громы и молнии по их адресу. Их развелось неисчислимое множество, и некоторые из них даже сами не понимают, кем стали. Я просто с интересом присматриваюсь к ним как к чему-то чужеродному. Вижу, что живется им лучше, чем всем прочим, и что их правда вроде бы берет верх, по совершенно не в состоянии позавидовать им. Просто дивлюсь, как это они умудряются жить лишь в атмосфере реальности, как будто ничего иного не существует. Ты-то думаешь, что они когда-нибудь неминуемо споткнутся, однако этого почти никогда не происходит. Действительно, есть отчего самому свихнуться. В молодости я потешался над ними и всячески старался их поддеть. Однако давно уже бросил эти попытки.
Может, я переоцениваю Клонца и он, несмотря на несколько удачных махинаций, остался прежним добропорядочным обывателем? Тогда понятны и его ненависть, и мой страх. Ничто так не обезоруживает, как склизкая жестокость добряка, который не решается бить наотмашь. Он доводит общепринятые формы вежливости до подобострастия, и, нападая на него, сразу ощущаешь свою неправоту: тебе кажется, что поднимаешь руку на сами эти формы. И все же меня озадачила ненависть, выпиравшая из Клонца, и озадачивает вновь каждый раз, как я с ней сталкиваюсь. Эта ненависть доказывает, что клонцы почему-то считают нас выше и сильнее себя, хотя в реальной жизни мы не так крепко стоим на ногах, как они сами. Видимо, знают про нас что-то такое, чего мы сами не осознаем.
Нет ненависти более исконной и лютой, чем эта. Истребить ее нельзя, а выдержать трудно. Клонц совершенно вышел из роли, которую играл. Передо мной был разъяренный зверь, готовый в любую минуту вцепиться мне в глотку. Лицо его так налилось кровью, что я даже испугался, как бы его не хватил удар.
Нельзя не признать, что Клонц очень точно учуял момент, когда я вконец выдохся и отчаялся в борьбе с нуждой. Он знал обо мне все, то есть все мои неудачи в мире реальности. Крыть мне было нечем. Он с такой энергией вспрыгнул на чашу весов, что меня подбросило вверх, как перышко. Он обдал меня презрением за обтрепанное пальтецо и рваные штаны. Он оплевал меня с ног до головы за явные признаки обнищания — чтобы продержаться эту зиму, я день за днем распродавал свое имущество. Он осыпал меня градом самых грубых ругательств: «Щелкопер! Голодранец! Шут гороховый!» А потом и того чище. Не стоит их все воспроизводить. Он совершенно вышел из роли. Он дышал лишь ненавистью и местью.