Избранное
Шрифт:
Председатель суда спросил подсудимого, не желает ли он прибавить что-нибудь к вышесказанному.
— Цифры, по-видимому, сходятся, — ответил подсудимый с легкой усмешкой.
— Скажите, а почему ежегодные визиты к вашей матушке продолжались всего два дня? — спросил прокурор.
— Из чувства самосохранения.
— Что именно угрожало вам со стороны вашей матери?
— Уничтожение.
— Не потрудитесь ли объяснить подробнее, что вы под этим подразумеваете?
— Слово «уничтожение» не требует объяснений.
— Ну а в течение двух дней вы, по-вашему, могли уберечься от уничтожения?
Подсудимый пожал плечами.
— Может быть, я имел в виду не мое уничтожение, господин прокурор.
— А кого же? Вашей жены? Или вашей матушки? Ответьте, пожалуйста.
— Господин председатель, я отказываюсь отвечать на этот вопрос до тех пор, пока мне не покажут в своде ваших законов параграф, согласно которому сын совершает преступление, если его ежегодный визит к матери не превышает двух дней.
В зале возникло заметное волнение. Председатель застучал карандашом по столу и резко отчитал подсудимого за оскорбление суда.
— От этих вопросов можно с ума сойти, — крикнул подсудимый.
Председатель суда еще раз призвал его к порядку.
Атмосфера
— Слушание дела продолжается.
Сейчас пора перейти непосредственно к расследованию происшествия. Суд уделил непомерно большое внимание предыстории случившегося, да, непомерно большое внимание, однако при этом не удалось выяснить ничего такого, что бы пролило свет на дальнейшие события. Следует признать также, не предрешая, разумеется, приговора, что создалось впечатление, будто эта предыстория не находилась в непосредственной связи с тем, что случилось позже. Рассматривая предшествующую жизнь подсудимого, нельзя сказать, что она подвергалась угрозе сокрушительных ударов. И все же неправильно было бы утверждать, будто весь ход процесса ничего не дал, ведь благодаря показаниям подсудимого суду стало совершенно очевидно, что подобная угроза — безразлично какого рода — все же существовала и что эта угроза скрывалась от посторонних глаз в той монотонности, в какой протекала жизнь подсудимого и его жены, и скрывалась с помощью искусной маскировки, как это признает сам подсудимый. Однако при попытках составить себе представление о предшествующей жизни подсудимого мы, как-никак, имели дело с чем-то осязаемым: в частности, было возможно сравнивать поведение подсудимого с поведением большинства других людей и, допустим, одобрять его или не одобрять с этой точки зрения. Даже самые странные высказывания подсудимого, сделанные в этом зале, мы могли рассматривать как индивидуальные отклонения от нормы, вне зависимости от нашего отношения к этим отклонениям. Однако все, что следует затем, настолько сильно вторгается в область неосязаемого, что даже прокуратура, прежде чем возбудить дело, всерьез размышляла о компетентности суда в данном конкретном случае. Таким образом, не только подсудимый сомневается в компетентности судебных инстанций — его мнение, само собой разумеется, не играет решающей роли, — но и он, судья, занимался проблемой компетентности и при этом считал, что подсудимый, безусловно, прав в одном: престиж суда, без сомнения, может пострадать, если суд неквалифицированно и, так сказать, наугад будет залезать в те области, которые находятся вне пределов его компетенции. Тем не менее в подобном рассуждении есть уязвимое место, на которое следует обратить самое серьезное внимание. Для того чтобы раз и навсегда устранить всякие колебания и недоразумения насчет компетентности суда, надо назвать две основные причины, заставившие прокуратуру возбудить данное дело. Во-первых, ни один суд в мире не может согласиться с тем, что какое-либо происшествие не должно рассматриваться в судебном порядке, ибо, дескать, это происшествие ему неподвластно или выходит за рамки правовых норм. Признать это значило бы для суда низвести себя до второстепенного органа, компетентного лишь в мелких вопросах, скажем в рыночном законодательстве. А такого рода низведение юстиции сразу же приведет к тому, что будет поколеблена всеобщая безопасность, столь необходимая массе, безопасность, за которую основную, решающую ответственность несет не кто иной, как суд. И если здесь речь зашла о «неосязаемом», то это означает всего лишь, что мы рассматриваем сегодня происшествие, которое до нас не выносили на судебные заседания, и посему у суда отсутствует соответствующий опыт. Необходимо, стало быть, приобрести этот опыт, и притом в срочном порядке; суд не должно смущать то обстоятельство, что в крайнем случае ему придется проявить свою компетентность в области, которая до сих пор не входила в юрисдикцию официальных инстанций, ведь эту область общественность по молчаливому соглашению вообще не замечала, а законодатели тем самым рассматривали как несуществующую. Иными словами, суд должен считать своим долгом защищать человеческую личность и от того, что можно было бы обозначить как «неосязаемое», если окажется, как, по-видимому, в данном случае председатель подчеркнул слово «по-видимому», — что это неосязаемое способно нарушить заведенный порядок, необходимый всем.
А теперь он подходит ко второму вопросу, куда более важному. Итак, разбираемое здесь происшествие, которое, по предварительным предположениям, разыгрывалось в неосязаемом, привело к весьма осязаемому результату. Точнее говоря, хотя это, вероятно, прозвучит как парадокс, привело к очень даже осязаемой бреши. Господин прокурор указывал на это с полным основанием. Речь идет о бесследном исчезновении женщины, об исчезновении, для которого до сих пор не существует удовлетворительного объяснения. Таким образом, пока мы не приведем убедительные контраргументы, мы не в праве запретить прокурору считать подсудимого одним из виновников этого исчезновения. Даже если будет ясно, что подсудимый не имеет ничего общего с сим печальным происшествием, достаточно уже одного факта непонятного исчезновения человека для того, чтобы призвать суд к выполнению своих обязанностей; будучи стражем порядка и безопасности, суд не может не вмешаться в это дело, даже если никто не требует его вмешательства. Ведь само по себе исчезновение должно квалифицироваться как чрезвычайное событие, подлежащее разбирательству. Поэтому он, судья, призывает всех участников процесса в дальнейшем избегать всяких соскальзываний на почву неизведанного и полностью сконцентрировать свое внимание на совершенно конкретной задаче, которая поставлена перед судом, а именно: как и почему произошло исчезновение? В какой степени в этом повинен подсудимый? Идет ли речь о преступлении или о несчастном случае? Если речь идет о несчастном случае, то почему все подробности окутаны такой тайной? Или речь идет о самоубийстве? А если так, то виноват ли в нем подсудимый? Не толкнул ли он свою жену на самоубийство? И где ее труп? И наконец, идет ли речь о действительном или всего лишь о мнимом исчезновении? В зависимости от того, каковы будут ответы на поставленные вопросы, у суда возникнут новые проблемы. К примеру, такая проблема: возможно ли повторение подобного происшествия и тем самым как следует рассматривать приговор по данному делу, как прецедент? То есть станет ли этот приговор в будущем законом?
Далее председатель сказал: он
Не хочет ли кто-нибудь заявить протест?
Если нет, то суд, стало быть, может перейти к рассмотрению того положения, которое на основе показаний подсудимого обозначено в протоколе следствия как «прорыв в то, от чего никто не застрахован».
Председатель суда на секунду замолк. В зале царила мертвая тишина.
Эта формулировка, разумеется, ничего не говорит суду, он должен был бы раз и навсегда и при том со всей решительностью отвергнуть ее. Впрочем, и сам обвиняемый отнюдь не настаивает на этом выражении, он употребляет его лишь постольку, поскольку является по профессии страховым маклером. И если, стало быть, и суд и подсудимый по-прежнему пользуются указанной формулой, то только по одной причине — не могут подобрать более точного термина. Совершенно ясно, что под словами «то, от чего никто не застрахован», скрывается неизвестный нам факт, который привел к исчезновению человека. Суду следует установить только, служит ли определений «то, от чего никто не застрахован», для завуалирования какого-то события или действия. Или же в данном случае мы имеем дело с явлением, которое и для подсудимого столь неожиданно и удивительно, что он невольно придумал эту чрезвычайно загадочную фразу.
Теперь председатель суда непосредственно обратился к подсудимому:
— Не хотите ли вы сделать в этой связи какое-нибудь заявление?
Подсудимый покачал головой.
— Не можете ли вы сейчас проще выразить эту свою мысль насчет «того, от чего никто не застрахован»?
То же покачивание головой.
— Ну хорошо, продолжим судебное разбирательство.
Дальше председатель суда сказал, что ему хотелось бы кратко обобщить материал протокола предварительного следствия. И он просит прерывать его во всех тех местах, где он допустит неточность. Согласно протоколу, подсудимый и его жена сидели вдвоем от восьми до десяти вечера. Их прислуга, как она сама показала, управившись на кухне, пошла в свою комнату, где она еще до сна рассортировала чулки и часть заштопала. Ее комната, так же как и супружеская спальня, находилась на втором этаже. Кстати сказать, прислуга не заметила и тот вечер ничего особенного: никакого спора между мужем и женой, по ее словам, не возникало. Согласно утверждениям подсудимого, для спора не было ни малейших оснований. Каждый раз, когда подсудимого спрашивают насчет споров, неизменно слышат стереотипный ответ: «Из-за чего, собственно, мог начаться спор?» Что касается прислуги, то она в тот вечер очень устала и спала как убитая — ее собственные слова. Во всяком случае, последующие события на лестнице не разбудили ее. Прислуга подтвердила, что подсудимый и его жена вели себя всегда очень тихо и не поднимали голоса, разговаривая друг с другом. Таковы показания этой свидетельницы, которая проснулась, впрочем, гораздо позже, только после того, как в дом явилась полиция. Весь вопрос, значит, состоит в том, что произошло между подсудимым и его женой внизу, в гостиной, приблизительно за два часа — от восьми до десяти вечера. Насчет этих двух часов существуют лишь показания подсудимого. Он утверждает: его жена шила. Шитье найдено не было, быть может, однако, в тот же вечер, как и следовало, жена убрала его на место. Иголка, которую нашли в гостиной на ковре около одного из кресел, свидетельствует о том, что это показание подсудимого звучит весьма правдоподобно. Далее подсудимый сообщил, что его жена некоторое время крутила ручки настройки у радиоприемника — хотела поймать серьезную музыку, — но скоро выключила приемник: на всех волнах передавали какие-то сообщения. Сам подсудимый просматривал газету, потом бросил ото занятие. Они с женой разложили пасьянс, это они делали каждый вечер. На сей раз пасьянс не сошелся. Наверняка они беседовали, но он не может припомнить о чем. Ведь для важного разговора — судья опять привел объяснение подсудимого, — ведь для важного разговора не было причин. Около десяти его жена поднялась, чтобы пойти наверх и лечь в постель.
— Мы не обнаружили никаких доказательств, которые могли бы опровергнуть эти показания, — сказал председатель суда. — Предварительное следствие отнеслось со всей добросовестностью к поставленной задаче и задним числом просмотрело даже программы радиопередач в указанные часы, установив, что большинство радиостанций, которые принимал приемник подсудимого, и впрямь передавали сообщения, а не музыку. Этот незначительный факт — ибо кто из нас помнит такие мелочи! — говорит не только о правдивости показаний подсудимого — суд с превеликим удовольствием отдает ему в этом должное, он говорит также о том, что в эти часы подсудимый был в здравом уме и твердой памяти, был внимателен, иными словами, отнюдь не находился в состоянии переутомления или отключения, как это может показаться нам теперь. Впечатление человека, потерявшего чувство реальности, подсудимый произвел уже потом на первых свидетелей, в частности на унтер-офицера полиции, который столкнулся с ним несколькими часами позже на берегу озера. Унтер-офицер в первое мгновение счел подсудимого пьяным… Я вас слушаю, господин прокурор.
— Хочу задать только один вопрос, — сказал прокурор. — Подсудимый! Когда вас спросили на первом допросе: «Не выпили ли вы в тот вечер?», вы ответили: «Нет, для этого у меня не было причин, ведь я не ощущал недомогания». Хотели ли вы сказать тем самым, что употребляете спиртное только лишь в лечебных целях, как лекарство?
— Да, я хотел сказать приблизительно это.
— Стало быть, вы никогда не пили за компанию или для собственного удовольствия?
— Нет, пожалуй.
— Были ли какие-то особые основания для того, чтобы вы стали трезвенником?
Нет, особых оснований подсудимый не имел. Просто он чувствовал, что алкоголь дезориентирует его.
— В чем именно?
Внушает ему ложные надежды и тому подобное. Чувства, которые доводят до отчаяния.
— У вас есть печальный опыт в этом отношении?
— Да.
— Спасибо.
Председатель суда опять взял слово. Подводя итоги вышесказанному, надо отметить, что анализ двух часов в доме подсудимого — от восьми до десяти вечера — не только не дал никакой косвенной улики против него, но и не представил ни малейшего психологического основания для последующего события.