Избранное
Шрифт:
Извилистая проселочная дорога привела их к склону сопки. Здесь дорога петляла из стороны в сторону. Небо по-прежнему было серым, словно лицо покойника. Ветер усилился, в воздухе носился песок. Люди шли, напрягая все силы. Каждый шаг приходилось отвоевывать у ветра, нагнув голову, чтобы песок не слепил глаза. Дедушка Чжан, которому давно перевалило за пятьдесят, раза два упал, поскользнувшись на покатом склоне, и теперь лежал скрючившись на дороге, тяжело дыша и уцепившись одной рукой за корень придорожного дерева. По белой бороде его текла слюна, худое лицо было покрыто пылью, полуоткрытые глаза безжизненно глядели в небо. Судя по всему, он уже ничего не видел.
Несколько человек задержались: остановились, чтобы
Выбиваясь из сил, люди шли по извилистой горной тропе, растянувшись в зигзагообразную линию. Их было больше пятидесяти. Постепенно ветер ослабел, и небо словно улыбнулось им. Лица людей тоже засветились от удовольствия. Но вот они добрались до вершины сопки, и погода резко изменилась: в воздухе закружились снежинки, опускаясь на лица, на руки.
— Снег! — раздался общий испуганный крик.
В один миг небо стало совершенно черным. Мириады белых хлопьев посыпались вокруг, постепенно превращаясь в мутно-белую пелену, словно кто-то наверху щипал вату и клочья ее бросал вниз. Свирепствовал ветер, обжигая лица и руки, снежные хлопья слепили глаза. Люди сопротивлялись еще упорнее, но стали ступать медленнее; кое-кто, поскользнувшись, падал на дороге и перебирался через вершину сопки лишь некоторое время спустя.
Спуск мог бы быть сравнительно легок, если бы дорога к этому времени не размокла и не превратилась в грязное месиво. От выпавшего снега сопка стала совсем белой, снег лежал и на деревьях. Кругом стояла тишина — вокруг никого не было. Впереди внизу виднелась только белоснежная равнина; несколько домиков у подножья сопки резко выделялись на белом снегу; блестела речка. Все выглядело необычайно красиво, но у людей не было ни времени, ни желания любоваться природой. Вся их энергия уходила на борьбу с суровой стихией. Люди не проявляли восторга, взирая на чудесную картину, представившуюся им. Снег нес им только холод. Даже обмотки на ногах промокли, но люди вынуждены были продолжать ступать по грязи и по сугробам. У них была одна надежда — быстрее добраться до жилья у подножья сопки, где они, может быть, найдут немного тепла и обретут отдых.
Они тяжело дышали, стряхивая снег со своих лиц и поминутно поднося покрасневшие, распухшие руки к губам, чтобы отогреть их теплом своего дыхания. Силы были на исходе. Не осталось ни раздумий, ни привязанностей — всеми владела одна суровая мысль. Они не щадили натертых и промокших насквозь ног, погружая их прямо в грязь, и двигались по грязному месиву. Если кто-нибудь падал, шедший рядом поднимал его и подбадривал двумя-тремя словами. Дети не могли идти сами, и мать или отец тащили их за руки. Дедушка Чжан, самый старый из всех, уже не мог передвигать ноги, и двое молодых — Маленький Ван и Красноносый Чэньсань — вели его под руки. Всю дорогу старик тихо кашлял, но шедшие впереди ничего не слышали.
Они были заняты одним — идти вперед. И они шли, без шума и споров, сбившись по два-три человека или следуя вплотную друг за другом. Растянувшись длинной вереницей, они медленно шагали по белому снежному полю. Стемнело. Ночь раскидывала свое покрывало. Дома у подножья сопки вдруг пропали из виду — зрение обмануло людей. Дорога уходила вдаль, и за первым же поворотом на их пути встал лес.
Лес был не очень густой — там и сям виднелись просветы, но земля уже превратилась в сплошное болото, а ноги повиновались плохо. Тем не менее другого пути не было. Собравшись с духом, люди вступили в лес — все такой же длинной колонной. Их было по-прежнему больше пятидесяти. Только теперь им приходилось еще труднее, еще тяжелее.
В глазах появилась какая-то пелена, они уже не различали дороги под ногами, деревьев по сторонам ее и не могли разглядеть, что было впереди. Ветер обжигал их незащищенные лица и глаза, оглушал, пробирался сквозь одежду, тело; грязь облепляла ноги, и люди перестали чувствовать их. Только половина тела еще была способна ощущать что-то, но никто не произнес слова «отдых». Испытания, перенесенные в течение полугода, сделали людей серьезными и молчаливыми. Никто не бранился, не кричал, все шли молча, как во время похоронной процессии. Лесную тишину нарушали только звуки шагов, звуки шлепавших по грязи ног. Эти звуки глубоко проникали в сердце каждого, и люди серьезно и даже чуть-чуть испуганно прислушивались к ним. Ни у кого и в мыслях не было улыбнуться или дать волю своим чувствам: все хорошо понимали, что сейчас они сопротивляются, что они живут. Они сознавали, что стоит только на секунду ослабить напряжение, как все вокруг разом изменится и, может быть, станет еще ужаснее. Они не решались представить себе всего этого, но одной мысли о том, что есть еще что-то более ужасное, чем все, что они уже испытали, было достаточно, чтобы привести их в трепет.
Стало совсем темно. Вдруг общую тишину нарушил детский плач. Это плакал четырехлетний ребенок молодой вдовы Сунь Эрсао. Раньше малыш был такой живой и милый, а теперь в своей худобе напоминал маленькую обезьянку. Он даже плакать не мог громко, а только жалобно попискивал, совсем как обезьянка. Этот плач словно ударял по сердцу и причинял невыразимую боль.
— Не бойся, родненький, мама здесь… — Страдальческий женский голос бессильно дрожал в воздухе.
— Огня, огня! Света… — крикнул какой-то детский голосок, и его подхватили другие.
Но все, что могло гореть, было сырым от дождя и снега. И на миг вспыхнула перебранка. Виноватых не было. И все же кто-то кого-то толкнул, кто-то, поскользнувшись, упал и закряхтел от боли, кто-то просил помочь подняться.
Казалось, люди вошли в пещеру. Ни проблеска света, ни огня, только сплошной мрак окружал их. Они не знали, что находится вокруг них — каждый ощущал только ветер и снег. Носы одеревенели, руки распухли, уши болели так, что до них нельзя было дотронуться, ноги и тело дрожали. И все же никто не остановился, никто не дал усталости и боли справиться с собой. Каждый на ощупь, почти наугад, шагал по этой неизвестной дороге, и ни один не думал об отдыхе и покое. Люди не мучились сомнениями, не спрашивали себя, зачем нужно продолжать идти вперед и что ждет их впереди.
— Огня, огня, света… — все еще кричал кто-то, но тут ветер и снег еще более усилились.
— Пошли, пошли быстрее! Обойдемся и без огня! — прозвучал мужественный голос. Этот голос, покрывший все остальные звуки, принадлежал здоровенному детине, кузнецу Фэн Лю.
— Правильно, — откликнулись двое-трое. Затем все умолкли, но каждый испытывал то же желание: пойдем!
Люди шли все так же на ощупь, выбиваясь из сил, стиснув зубы и еле передвигая ноги. Они не знали, сколько еще предстоит идти и какое расстояние осталось позади. Каждым владела только одна мысль: сопротивляться, то есть идти. Никто не думал о себе и не чувствовал себя одиноким: шаги и дыхание спутников успокаивали и каждый ощущал себя в большой массе людей, чья судьба одинакова с его собственной судьбой. Никто не лег бы на землю, чтобы умереть бесполезной смертью, — ведь он еще может кое-что сделать.
Шли почти вслепую, наперекор ветру и снегу, в темноте и грязи, наперекор усталости. Люди перенесли уже слишком много и были, словно невидимыми нитями, связаны общими страданиями, заставлявшими каждого вверять себя общей массе, растворяться в ней, черпать в ней силу для того, чтобы перенести грядущие, еще большие страдания. И еще они знали, что кроме этого им остается только смерть.
— Смотрите, не свет ли это впереди? Быстрей! — снова загремел голос кузнеца Фэн Лю, такой же мужественный, как и прежде, покрывший вой бурана.