Избранное
Шрифт:
— А где он похоронен? Я хочу сходить на могилу, — перебила хозяйку Шушэн.
Как горько она раскаивалась, что уехала, оставила его!
— Не знаю. Слышала только, что последнее время они очень нуждались. После смерти господин Ван несколько дней лежал дома, пока бабушка не раздобыла где-то немного денег на похороны. Где раздобыла, этого она не сказала, хотя я и спрашивала. Она так страдала. Высохла вся, поседела, — говорила хозяйка, участливо глядя на гостью.
Шушэн слушала, кусая губы, едва сдерживая слезы. Сердце сжималось от тоски. Должен же знать кто-нибудь из соседей,
— Здесь никто ничего не знает, — продолжала госпожа Фан. — Гроб унесли рано утром, на кладбище никто не пошел, бабушка никому ничего не сказала. Может, на службе вам скажут. — Женщине очень хотелось помочь Шушэн.
— Завтра пойду узнавать, — расстроенно сказала Шушэн, потом спросила: — А давно они уехали?
— Да уж с полмесяца. Мы сразу побелили стены и через день перебрались. А в нашей прежней комнате хозяин устроил приемную. Я не спросила вас, госпожа Ван, где вы остановились, — спохватилась хозяйка.
— Пока… у одних знакомых. Через несколько дней уеду.
— Вы собираетесь искать свекровь? — В это время заплакал ребенок. — Дочка проснулась, подождите, пожалуйста, — сказала женщина и быстро ушла в соседнюю комнату.
Шушэн была рада, что избавилась от необходимости отвечать на этот щекотливый вопрос. Она сидела одна при тусклом свете свечи в каком-то полузабытьи. В этой комнате она жила. Здесь те же столы — столовый и письменный, книжная полка, буфет, кровать, все такое знакомое! Только стены побелены и мебель отремонтирована. Но теперь все чужое. Никаких следов прошлого. Как все переменилось за эти несколько месяцев. Муж умер, свекровь с сыном уехали. Куда? Неизвестно. Где похоронен Вэньсюань, тоже никто не знает. Почему они не дали ей знать? Как теперь быть? В ее комнате плачет чужой ребенок, как-то странно плачет. Мать держит его на руках и что-то напевает. Все это Шушэн пережила, когда растила Сяосюаня. Где он теперь, ее сын? Он не очень привязан к ней, и она к нему тоже. Она никогда о нем не заботилась и теперь, может быть, потеряла его навсегда. А ведь это ее единственный сын!
Госпожа Фан не выходила, ребенок плакал, и мать терпеливо носила его по комнате, что-то напевая. Она, казалось, забыла о Шушэн, и Шушэн сидела в одиночестве, предавшись нахлынувшим воспоминаниям. Неожиданно вспомнила, как на лестнице они в темноте пожали друг другу руки и она сказала: «Береги себя!» Почему же он не сообщил, когда наступило ухудшение? «Лишь бы с тобой ничего не случилось, я возвращаюсь, я не сделала ничего, что могло бы тебя оскорбить», — думала она, сидя в самолете. Она приехала с чистой совестью, но слишком поздно. Ей страшно было подумать о том, что довелось пережить ему перед смертью. Слишком поздно! Слишком поздно! Ради собственного благополучия она погубила его… Шушэн поднялась. Почему я не ухожу? Невыносимо сидеть в этой комнате, где все так знакомо, где каждая вещь напоминает об их жизни. Даже песнь этой молодой матери будит в душе давно похороненные воспоминания. Надо уйти, решила она и громко сказала:
— Госпожа Фан, я ухожу, не провожайте меня.
Она взяла сумочку и направилась к двери. Госпожа Фан вышла с ребенком на руках, стала просить:
— Госпожа Ван, посидите немножко, ведь еще рано! — И столько было в ее голосе искренности.
Шушэн остановилась было, но тут же решительно сказала:
— Нет, я пойду, спасибо.
— Осторожней на лестнице, — говорила госпожа Фан. — Заходите еще!
— Благодарю, но я не приду больше, — покачала головой Шушэн, чувствуя, что сейчас разрыдается.
— Погодите, я возьму свечу, там темно, — говорила женщина.
— Не надо, госпожа Фан, у меня есть фонарик, к тому же я хорошо помню, как идти. — Шушэн быстро направилась к выходу.
— Да подождите, я провожу вас до лестницы. Вот беда, — сокрушалась хозяйка, — как на грех свет выключили. Уже два месяца после победы прошло, а ничего не изменилось, пожалуй, еще хуже стало.
У лестницы Шушэн остановилась, оглянулась, направила фонарик на госпожу Фан.
— Прощайте, госпожа Фан. — Сказав это, Шушэн и в самом деле без всяких затруднений спустилась по лестнице.
Открыв парадную дверь, Шушэн зябко поежилась от налетевшего порыва ветра. Только октябрь, а так похолодало! Шушэн чувствовала себя неуютно в своем легком осеннем пальто. У ворот не было ни одного рикши. Она оглянулась, посмотрела на входную дверь, темную лампочку над ней и вздохнула: «Куда идти? Где бы выплакаться? Так пусто на душе». Но идти было некуда. И оставалось только бродить по улицам.
— Барышня, помогите беженцам, у нас все пропало… — Из темноты тенью вынырнул человек с протянутой иссохшей рукой.
Шушэн испугалась, но, приглядевшись, поняла, что это старуха. Шушэн вынула из сумочки несколько монет и сунула в руку нищенке.
— Спасибо, барышня, спасибо, — прохрипела старуха и скрылась во мраке.
Шушэн сокрушенно покачала головой и пошла дальше. Впереди мелькал свет.
— Купите! Пятьсот юаней, триста юаней… триста юаней… двести юаней…
В нос ударил неприятный запах карбида. На улыбающихся лицах застыла мольба. Молодая женщина со спящим ребенком на руках сидела на низкой скамеечке, не сводя глаз с вещей, разложенных на циновке, которые она не могла никак продать.
Шушэн снова поежилась. До чего же холодно! А ведь эта женщина тоже мать, мелькнуло в голове, и Шушэн остановилась, с жалостью глядя на беженку. Надо найти Сяосюаня! И они так же распродавали вещи, подумала она. От этой мысли на душе стало еще тяжелее.
— Ты уезжаешь? — спросил кто-то рядом.
— Да вот, никак не достану билет на пароход! — последовал ответ.
— Надо что-нибудь придумать. Может, зайцем поедем?
— Что ты! Сейчас даже чиновникам не проехать. За взятку мой родственник попробовал было. Схватили! Только деньги зря выбросил.
— Тебе хорошо, ты и в Сычуани не пропадешь, а мне, если не уеду в следующем месяце, хоть ложись и помирай. Вещи почти все проели. Ведь мы были уверены, что сразу после победы возвратимся домой.
— Победа — это для них, а нам что? Мы не наживались на горе людском. Вот и не видим ничего хорошего от победы. Это и так было ясно, только зря на демонстрацию шли и радовались…