Избранное
Шрифт:
Все ясно. Ее сердечная тайна раскрылась: она влюбилась в Ду Дасиня. Очень просто. И сразу стало легко на сердце, щеки порозовели, красиво очерченные губы приоткрылись. Небрежным движением руки она поправила тронутые ветром волосы.
ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ
Однажды под вечер Ду Дасинь пришел к Ли Цзиншу. Сестра и брат приняли его как обычно, но заметили, что за последние дни он еще сильнее похудел. Видеть это Ли Цзиншу было тяжело — ей казалось, будто солнце, такое прекрасное, медленно опускается за горизонт, а она бессильна чем-либо помочь, и остается лишь печалиться. Она смотрела в его выделяющиеся на исхудавшем лице пылающие глаза и говорила, почти что плача:
— Господин Ду, вы еще хуже стали выглядеть!
— Это неважно, —
— Как же неважно? — встревожилась Ли Цзиншу. По лицу Ду Дасиня пробежала гримаса страдания, еще более напугавшая девушку. Голосом, полным печали, она продолжала: — Господин Ду, послушайтесь доброго совета. Зачем вы себя так мучите? Работа, конечно, важна, но должна же быть мера. У вас впереди столько времени, почему вы хотите сделать все сразу? После вашего первого визита к нам вы день ото дня худеете, вы постоянно хмуритесь — что мешает вам облегчить душу?.. Поймите, господин Ду, здоровье важнее всего…
Ее интонации дышали искренностью, большие глаза под длинными ресницами излучали нежность; казалось, это любящая мать упрекает неразумного ребенка. Да, подумал Ду Дасинь, так с ним никогда не говорил никто, кроме матери. Его лицо просветлело, в глазах появился блеск. С благодарностью глядя на Ли Цзиншу глубоко запавшими, грустными глазами, он вздохнул.
— Дасинь, сестра говорит дело, — вступил в разговор Ли Лэн. — По-моему, твоя беда в том, что ты напрочь забыл о любви и думаешь только о вражде, все на свете тебе кажется достойным лишь ненависти и сожаления… а ты бы попробовал, как я, больше думать о любви. Найди в окружающем то, что ты сможешь полюбить, и твоя душа станет шире, ты перестанешь тосковать. Возьмем, к примеру, меня. У меня нет большого честолюбия, я хотел бы прожить жизнь в спокойствии, мире и любви. Я хочу жить в мире сам и принести мир окружающим, я хочу счастья для себя и для других. Я люблю себя, люблю человечество, люблю все живое, я вижу в мире много прекрасного. Но даже если этот мир так плох, как ты утверждаешь, то причина в том, что люди отвергли любовь и стали ненавидеть друг друга. Слишком мало любви, слишком много ненависти. Мы должны любовью победить ненависть…
— Мне кажется, что в действительности господину Ду вовсе не чужда любовь, — перебила брата Ли Цзиншу. — Когда я знакомилась с его «Сказанием о гибели героя», мне казалось, что в авторе горит стремление пожертвовать собой ради любви. Но вот «Триумф Сатаны» меня и вправду пугает… — Тут она повернулась к Ду Дасиню: — Вы ведь говорили, что оба стихотворения имеют одну исходную точку! А раз так, вы не можете не признавать слова «любовь». Мне сдается, что я вас хорошо понимаю. Наверное, вам в жизни приходилось чаще вкушать ненависти, нежели любви, поэтому люди внушают вам враждебность и страх. Но на самом деле люди в состоянии понять друг друга. Тот, кто подходит к ним с ненавистью в душе и готов видеть в каждом злейшего врага, тот словно надевает на себя черные очки. Он как будто заключает себя в тесную клетку, построенную из собственных страданий, и живет ненавистью, подозрениями, ревностью. Как это ужасно!.. Ну почему вы должны все ненавидеть? Неужели вы и меня считаете своим врагом? Неужели вы в состоянии ненавидеть меня или моего брата? А ведь остальные люди ничем не отличаются от нас! — закончила она с улыбкой.
— Барышня, вы не совсем правы… — заговорил Ду Дасинь, явно взволнованный, но Ли Цзиншу тут же прервала его. В ее голосе звучали сердитые нотки, но в бездонных глазах блестели слезинки, а от всего облика веяло нежностью.
— Зачем вы называете меня барышней — в насмешку, что ли?.. Я вам хочу еще сказать, что в мире нет ничего абсолютного. Любовь и ненависть тоже относительные понятия. Чуть-чуть больше любви — чуть-чуть меньше ненависти. До сих пор вам доставалась ненависть, но впереди у вас еще столько любви. Ей можно научиться, ее можно взращивать, тем более с таким горячим сердцем, как ваше…
Она хотела продолжать, но заговорил Ду Дасинь. Его речь, подогреваемая внутренним огнем, была торопливой и часто прерывалась:
— Я хотел найти слова опровержения, но не стал этого делать, так как знаю, что вы все это говорите из добрых побуждений. Я вам признателен, я благодарю вас за советы, за сочувствие…
Наступила короткая пауза.
— Но моя беда вовсе не в том, что я не знаю любви, никогда никого не любил. Нет, совсем нет! Я знал любовь, я любил и был любим! Конечно, у меня не было такого безоблачного детства, как у вас, но это не означает, что я совсем не знал любви. Я помню себя начиная с четырех лет и помню, что тогда я любил всех людей, все живое. Мой отец в ту пору был начальником одного уезда в Сычуани, потому нашей семье из провинциального центра пришлось перебраться в уездный городок, где у меня не было приятелей. Поэтому я целые дни проводил в помещениях уездной управы и во дворе, спутниками моих игр были куры. Каждый день, едва вскочив с постели, я вслед за служанкой бежал выпускать их из клеток. Вечерами я загонял их обратно и желал спокойной ночи. Их было больше двух десятков, я каждой дал имя и старался выдумывать для них все новые игры. Частенько я ложился на траву за задней стеной управы и, щурясь под ласковыми лучами солнца, следил за суетливой жизнью цыплят и наседок. Я был рад донельзя, жизнь казалась мне прекрасной.
В один прекрасный день вдруг пропала курица. Ее не оказалось на «вечерней перекличке», зато на ужин нам было подано что-то очень вкусное. Потом я увидел, как повар, готовясь к очередному приему гостей, схватил самую симпатичную мне наседку. Она была самой жирной из всех, ее почти черные перья были усеяны белыми крапинками, поэтому я звал ее Большая Пеструшка. Чтобы спасти ее, я начал реветь, но отец со смехом назвал меня глупышом. Я так жалел Большую Пеструшку, что ни разу не прикоснулся палочками к куриному жаркому — а оно выглядело таким привлекательным…
С того момента я понял, что человеческая любовь не распространяется на животных, и перестал играть с курами. Мои детские грезы оказались развеянными. Правда, служанка, тетушка Юань, разделывая на кухне очередную курицу, читала буддийскую молитву, которая должна была помочь «убиенной» возродиться в человеческом облике. Но я, глядя на беспечно суетящихся во дворе птиц, тут же представлял себе, как их зарежут и подадут на стол, и моей детской душе было неуютно. Наверное, это естественно, что родившаяся курицей обречена на то, чтобы стать пищей для людей, — это признавали и бормотавшие молитвы тетушки. Я же не мог больше развлекаться с существами, которые живут лишь для того, чтобы насыщать людей.
Тем не менее я еще верил, что люди должны любить друг друга. Три года спустя в том уезде начался голод. Люди с деньгами имели в своих амбарах целые горы риса. Бедняки же ели траву, древесную кору, комья земли и, наконец, стали есть людей. То и дело приходилось слышать о том, как бросают или продают детей. Все-таки собственных детей поедать не решались, а чужих вроде бы можно…
В нашей управе каждый день варили по дюжине больших котлов жидкой каши для бедняков. По утрам я своими глазами видел нескончаемую череду худых, как скелеты, завернутых в тряпье людей. Все они, старые и малые, протискивались к котлам, протягивая поцарапанные плошки и дырявые кастрюли. Каждому полагалось по два половника, причем раздача проходила с восьми утра до полудня. Пришедшим позднее часто не доставалось ни одного половника. Все же милостыню успевало получить до двух тысяч человек. Но что это давало? Как я теперь понимаю, подачки лишь продлевали мучения голодающих, оттягивали неизбежный исход. За городом было вырыто два больших рва, куда и сбрасывали трупы умерших от голода. Они валялись там, похожие на личинок крупных мух.
Вы скажете: то, что я рассказываю, слишком жестоко. Но ведь находились люди, которые припрятывали рис, потом продавали его втридорога и наживались на беде!
Мне самому голодать не пришлось, о переживаниях голодающего судить не мне. Все-таки об одном случае я расскажу. Когда-то я любил ловить в зарослях чжамэнов — они вроде саранчи, вредят рисовым посевам. Я их сажал в стеклянные баночки, кормил травой и цветами. Они как наедались, так принимались стрекотать. А если забудешь положить им корм, они начинали поедать друг друга. Однажды остался всего один чжамэн. Так этот победитель начал пожирать самого себя, начиная с задних ног! От этого зрелища я пришел в дрожь и больше никогда не забавлялся чжамэнами. Я понял, какая страшная штука голод! Ведь, может быть, умирающие от голода в последние мгновения тоже кусают собственную плоть…