Избранное
Шрифт:
Нет, он не должен из-за всех этих неприятностей губить себя, не должен спиваться. Дела его действительно плохи, но он может найти выход. А если и не найдет, все равно не станет лезть в грязь. Пусть попробуют его заставить!
Сянцзы погасил свет, укрылся с головой, но сон не шел. Он откинул одеяло, огляделся; лунный свет поголубил бумагу в окнах. Казалось, скоро наступит рассвет. У Сянцзы замерз даже кончик носа, торчавший из-под одеяла. В комнате пахло сивухой. Сянцзы быстро сел, нащупал в темноте пиалу и залпом осушил ее до дна.
Глава десятая
Сянцзы не умел разрешать свои трудности постепенно — на это у него не хватало ума и терпения, а разрубить узел сразу не хватало мужества.
До двадцать седьмого оставалось больше десяти дней, но Сянцзы только и думал об этом дне, он ему даже снился. Казалось, минует двадцать седьмое, и все как-нибудь обойдется. Однако Сянцзы знал, что обманывает самого себя. Порою ему приходили в голову и другие мысли: а что, если взять свои несколько десятков юаней и уехать в Тяньцзинь? Может быть, в этом городе ему повезет, удастся сменить профессию и не быть больше рикшей! Не станет же Хуню и там его преследовать! В его представлении все места, куда нужно было ехать поездом, находились очень далеко от Бэйпина и были недосягаемы для Хуню. Но разум подсказывал ему, что это не выход. Нет, он пойдет на все, лишь бы остаться в Бэйпине.
Перед ним снова и снова вставало двадцать седьмое число. Скорей бы только прошел этот день! Может быть, он как-нибудь выпутается из беды? А если не удастся ничего придумать, по крайней мере все будет уже позади.
Но что тут можно было придумать? Либо забыть о Хуню и не ходить к Лю Сые с поздравлениями, либо сделать, как она велела. Одно было не лучше другого: не пойдешь — она не успокоится, пойдешь — все равно не пощадит. Ему вспомнилось, как он впервые взял коляску и, подражая опытным рикшам, нырял в переулки, чтобы сократить расстояние, ошибался, плутал по незнакомым улочкам, кружил и возвращался на прежнее место. Вот и сейчас он тоже словно попал в лабиринт: куда ни кинься — выхода нет.
Дело принимало дурной оборот. Жениться на Хуню? При одной этой мысли в нем поднималось отвращение. Вспоминая, как она выглядит, он сокрушенно тряс головой. Да что там вид, а как она себя ведет? И он, такой работящий, такой порядочный, возьмет в жены этот подпорченный товар? Да он людям в глаза не сможет смотреть! Даже на том свете стыдно будет предстать перед родителями! И кто поручится, что она ждет ребенка от него? Да и есть ли у нее деньги на коляски? Со стариком Лю шутки плохи! Если даже все обойдется благополучно, Сянцзы все равно долго не вытерпит. Как жить с такой, как Хуню? Своими выходками она способна любого довести до белого каления. Он знает, какой она бывает жестокой! Нет, если он и задумает жениться, то уж не на ней. Об этом и говорить нечего. Взять ее в жены — значит погубить свою жизнь. Но что же делать?
Сянцзы ругал себя за оплошность и готов был хлестать себя по щекам. Но честно говоря, в чем он виноват? Все подстроила она сама, чтобы завлечь его в сети. Вся беда в том, что он чересчур простодушен, а такие всегда попадаются. Где же тут справедливость?
Сянцзы некому было излить душу, и это его угнетало больше всего. У него не было ни родных, ни друзей, но если раньше он прочно стоял на земле и ни в ком не нуждался, то сейчас он понял, что человек не может жить один, и пожалел, что так одинок. Рикши, его собратья по ремеслу, казались ему теперь особенно близкими. Если бы он дружил с кем-нибудь из них, он не испугался бы и десятка таких, как Хуню. Друзья придумали бы выход, не пожалели сил, выручили бы из беды. Но он всегда был одинок.
А сразу найти приятеля — дело нелегкое! Впервые в жизни ему стало страшно. Пока он один, всякий может его обидеть: одному со всеми бедами жизни не справиться.
Страх
Прошло два дня. Вечером господин Цао вместе со своим приятелем поехал в кино. Сянцзы ждал его в маленькой чайной, как обычно согревая на груди холодную банку.
День выдался морозный. Окна и двери чайной были плотно закрыты. В комнате стоял смрад, пахло потом и дешевым табаком. Некоторые рикши, сомлев в духоте, дремали, прислонившись к стене, другие не спеша пили водку, причмокивая губами, третьи, свернув лепешки, торопливо и жадно ели, краснея от натуги. С хмурым видом говорили о своих делах: выезжаешь с самого раннего утра, весь день бегом, пот не просыхает… Остальные посетители смолкали, услышав горькие слова, потом снова начинали вспоминать свои обиды, галдели, словно вороны у разрушенного гнезда. Каждому хотелось излить душу. Даже рикша, который давился лепешкой, бормотал, еле ворочая языком:
— Можно подумать, что работать у одного хозяина большое счастье… Будь проклято все на свете! Я с двух часов не держал во рту и маковой росинки… От Цяньмыня до Пинцземыня и обратно пробежал уже три раза! Шутка сказать! А сегодня такая погодка — даже зад себе отморозил… И голодное брюхо не дает покоя… — Он оглядел всех, сокрушенно покачал головой и снова взялся за лепешку.
Заговорили было о погоде, да опять свернули на свои несчастья.
Сянцзы не произнес ни единого слова, но прислушивался очень внимательно. У каждого была своя манера говорить, свой выговор, но когда люди вспоминали свои обиды, все волновались и бранились одинаково. То, о чем рассказывали рикши, было хорошо знакомо Сянцзы. Он впитывал их слова, как высохшая земля — капли дождя. Сам он рассказать о своей беде не умел, но, слушая других, чувствовал, что в своем горе не одинок.
Все страдали, и он вместе со всеми. Его жизнь была тяжела, и он проникался сочувствием к своим ближним. Когда люди поверяли свои обиды, он хмурил брови, заговаривали о смешном — улыбался. Он молчал, но чувствовал, что все они — друзья по несчастью.
Прежде Сянцзы думал, что рикши просто от нерадивости болтают с утра до вечера — ведь от болтовни не разбогатеешь! Сегодня же он впервые понял, что они говорят об их общих бедах, бедах всех рикш, и о его беде, и о нем самом.
В разгар беседы дверь неожиданно открылась, и в комнату ворвался поток холодного воздуха. Все сердито оглянулись, чтобы узнать, кто это. Но никто не входил, будто посетитель нарочно медлил. Мальчик-слуга обеспокоенно закричал:
— Побыстрее, дяденька милый! Холода напустишь!
Не успел он договорить, на пороге появился человек. Тоже рикша, с виду лет пятидесяти. На нем была короткая ватная куртка, вся в заплатах: на локтях и из передней полы торчала вата. Казалось, он много дней не умывался, и нельзя было понять, какого цвета его кожа; только замерзшие уши были красны, как созревшие помидоры. Из-под рваной шапчонки выбивались седые волосы; на ресницах и коротких усах висели сосульки. Человек нащупал табурет, опустился и, собрав последние силы, едва слышно попросил: