Избранное
Шрифт:
Я был обречен положить монеты на столик, вызвать движением пальцев улыбку хозяина и пойти домой, словно оставляя навек затхлый воздух, привычные лица и предвестия. Когда я шел под первыми ночными огнями, а на церкви Непорочного Зачатия звонили в колокол, я был все тот, прежний Браузен, только опустошенный, исчезнувший, в общем — никто. Глупо, бесстрашно, не своей волей я удалялся от всякой опоры и защиты, бросал достойные маньяка попытки построить вечное из преходящего, из суеты и забвения.
Я позвонил два раза, услышал шаги по
— Сеньора Марти? — спросил я женщину, которая открыла мне, и ощутил, как голос чертит между нашими лицами четкие буквы адреса на письме из Кордовы.
— Да. Вы от кого?.. — спросила она. Лицо ее было моложе, чем профиль, который я видел в День святой Розы, тело — меньше, чем тогдашнее, вся она — слабее, чем я думал. Но голос был тот же самый.
— Моя фамилия Арсе. Я от Рикардо. Наверное, он вам обо мне говорил.
Она не узнала меня, она ни разу не видела, как я вхожу в дом или выхожу из дома. Голова ее доходила до моих губ, может, до середины носа. Кажется, вдруг она поняла, что в дверь позвонили, она открыла и теперь с кем-то разговаривает. Комната за ее спиной совершенно изменилась; кровать куда-то сдвинули, на столе были только плотная синяя скатерть да ваза, этажерка стала выше, но не шире. Темные глаза глядели на меня без любопытства и без подозрительности, только с большим вниманием и оттого сузились.
— От Рикардо? — переспросила она, повысив голос, словно обращалась к кому-то там, в квартире. Но оттуда ответа не было.
— Да, мы с ним приятели. Арсе, может, говорил? А вы Кека, верно? Собственно, он не поручал мне…
Говорил я медленно, как будто бы все пойдет лучше, если я хорошо подберу слова; как будто бы я не видел, что круглый ротик сжался от нетерпения.
— Я на минутку, — прибавил я. — Но если я мешаю…
Тогда она весело улыбнулась, подняла и уронила руку и отступила в сторону, пропуская меня. Не знаю, смеялась ли она надо мной, приветливо склонив голову. Она пошла к столу, оперлась о него и предложила мне сесть.
— На минутку, — повторил я, уже раскаиваясь.
Она спокойно глядела на меня через стол, спрятав руки за спину и снова приветливо кивая.
— Да садитесь вы, — сказала она. — Хотите рюмочку? — Быстро извинилась и пошла в кухню. Белая дверь так и осталась качаться туда-сюда.
Я помотал головой и, подмечая все перемены, вспомнил, как был здесь в первый раз; вспомнил облик этой комнаты, говорившей о том, чем здесь занимались. Но что-то было и сейчас, что-то навязчиво источало ту же беспричинную веселость, ту же деланность, то же ощущение вневременной, от всего свободной жизни. Кека неспешно вернулась с графином джина в одной руке, двумя бокалами — в другой. Бокалы не звякнули, а Кека, молча и задумчиво, поставила их получше и наклонилась, чтобы налить.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала она, не глядя. — Мне так проще.
Я сел в кресло и попытался понять, почему ее голос стал немного злым и грубоватым.
— Значит, вы хорошо его знаете, — сказала она, придвигая мне бокал.
— Да, мы дружили. Очень дружили. Он сейчас в Кордове?
— Никогда он про вас не говорил. Как вы сказали, Арсе? — Она подняла бокал и посмотрела на меня. — Не знаю, где его носит. И знать не хочу. Ваше здоровье.
Я вернул ей пустой бокал, она налила снова, я отказался. Теперь она смотрела на меня, широко улыбаясь, губы почти исчезли; смотрела так, словно знала всю мою смешную, нелепую жизнь, в которой была лишь одна женщина, и потешалась над этим, а не надо мной, удивленно и незлобиво.
— Да это не рюмки, а наперстки, — сказала она и снова спрятала за спину руки. — Куда нам спешить? Честное слово, если вы насчет Рикардо, мы с вами вовек не кончим. Вы что, хотели со мной поговорить?
Я снова и снова пытался связать ее с тем, что слышал из-за стены, и никак не мог. «Вот эти губы говорили, эти глаза глядели, руки трогали…» Я не мог связать живую женщину с образом, сотканным из голосов и звуков, не мог и расшевелить ее, и потому меня захлестывала злоба. Мне хотелось отомстить сразу за все обиды, какие я только припомнил, и за обиды, которые я забыл, хотя они и создали хилого, немолодого человечка, с ног, упиравшихся в паркет, до слишком большой головы, которая не могла придумать, как ему потерять почтение к шлюхе.
— Значит, вы хотели поговорить про Рикардо…
— Да. Простите, если не возражаете, я выпью еще рюмочку.
— Ну что там! — сказала она и быстро налила мне. Икры у нее были крепкие, и, когда она двигалась, она уже не казалась маленькой. «Я не знаю, как себя вести, больше того — я испугался, как ребенок. Мне страшно, что она станет слишком бойкой и повторит слова, которые я слышал столько раз».
— Ваше здоровье! — сказала она.
— Вы меня не знаете… — начал я. — Наверное, вы удивились… Я не говорил Рикардо, что пойду к вам. Мы с ним давно не видимся. Но он мне часто про вас рассказывал и жаловался, что у вас нелады. Больше сказать я не хотел бы; если вы разошлись, на то есть причины. Конечно, есть.
Я замолчал. Меня успокоило вдруг точнейшее ощущение, что больше говорить нельзя, надо молча откинуться в кресле и предоставить слово ей. «Она моложе, чем ее голос. Она простодушна, несмотря ни на что. Только в полуприкрытых глазах мелькают себялюбие и трусость, которые ее и портят. Пускай делает что хочет. Ей видней, сама и выберет, не понимая почему».
Она ждала продолжения, но напрасно: я упорно молчал.
— Если вы с ним такие приятели, — сказала она наконец, — сами знаете, почему мы рассорились. Уж он вам наговорил, что меня никто не вынесет, и я ему изменяю, и со мной не уживешься. Верно, а?