Избранное
Шрифт:
Она предлагала без обиняков, без тайных мыслей. Ларсен закурил сигарету и изобразил легкую улыбку восторга. Отчаявшийся, равнодушный, он на миг позволил себе поиграть в увлечение: «Вот это женщина. Если бы ее вымыть, одеть, подкрасить. Если бы я ее встретил в былые годы». Он подбавил восторга в лице и придал ему меланхолический оттенок.
— Нет, сеньора, благодарю, я ничего не хочу.
— Тогда идите поговорите, а я принесу вам кофе.
Он пожал плечами и вышел из домика с решительным видом, вынося на холод, второй раз за этот вечер, ощущение трудной и бесполезной победы. Они пили у
— Вы, может, не поверите, — сказал он, бросив быстрый взгляд на Кунца, — но я могу отправить старого Петруса в тюрьму, когда захочу.
И он нагнулся, чтобы зажечь сигарету о кончик обуглившейся ветки.
— А зачем вам сажать его в тюрьму? — спросил Ларсен. — Что вы этим выгадаете, даже если можете?
— Есть причины, — мягко сказал немец. — Долго рассказывать.
Ларсен, сидя неподвижно на ящике, выжидал; его сигарета дрябло свисала на подбородок. Кунц кашлянул, примчалась бегом одна из собачек, полизала жир вокруг жаровни, опасливо застучала костью. Вдали пропел петух, мрак сгущался ощутимо и неумолимо, и тут Ларсен краешком глаза увидел кривую линию белозубой улыбки Гальвеса, обращенной в небо.
— Вы не верите, — с грустью сказал Гальвес. «Это не улыбка, это не от удовольствия, не от насмешки, он так и родился с раздвинутыми губами и сжатыми зубами». — Но я могу.
Ларсен безуспешно пытался вспомнить, когда, где и у кого он слышал этот тон лютой ненависти, уверенности, могущества. Наверно, в голосе какой-нибудь женщины, угрожавшей ему или его другу, сулившей неминуемое возмездие в будущем.
Гальвес, обратив лицо кверху, все улыбался. Ларсен выплюнул сигарету, и все трое загляделись на тьму зимней ночи, на серебряные опилки Млечного Пути, на одинокие звезды, настойчиво взывающие об имени.
ВЕРФЬ-III
ДОМИК-III
На, другой день, в десять утра, Кунц постучался в дверь Главного управления, ухмыляясь и выставляя на свет золотой клык. А свет был серый, бессильный, изрядно поблекший после того, как прошел сквозь гигантские тучи, несшие влагу и холод; погода вконец испортилась, во всех отверстиях здания однообразно свистел ветер.
Ларсен приподнял голову над грудой папок, с неприязнью почуял издевку, игру, затаенное отчаяние.
— Разрешите, — сказал Кунц и с поклоном щелкнул одним гнилым каблуком о другой. — Сеньор администратор просит сеньора главного управляющего принять его. Оказать ему честь принять его. Сеньор администратор полагает, что он в состоянии подтвердить документально — это именно то слово — истину некоторых его устных заявлений.
Ларсен стиснул губы и пожал плечами, глядя на Кунца. Наступило молчание, таившее злость, безнадежность. Лицо Кунца под густой шевелюрой, глядевшее из дважды обмотанного красноватого линялого шарфа, не было ни пьяным, ни агрессивным. Только облик его никак не вязался с натужно, произнесенной тирадой, и в неподвижных темных глазах застыла беспредельная печаль.
— Пусть войдет, — сказал Ларсен, осклабив зубы в наглой улыбке. — Мой кабинет всегда открыт.
Немец молча кивнул и, сделав
— Сеньор технический управляющий… — чеканя слоги, начал Ларсен, но Гальвес остановил его движением ладони, еще чуточку растянул губы в улыбке и мягко, как козырную карту, которую ему больно выкладывать, положил на стол помятую бумагу с текстом, отпечатанным зеленой краской.
Ларсен недоуменно поглядел на обрамлявшие текст завитушки и прочел: «АО „Херемиас Петрус“, эмиссия дозволена, десять тысяч песо, председатель, секретарь, акции выдаются предъявителю».
— Выходит, вы обладатель акции на десять тысяч песо…
— Странно, не правда ли? Десять тысяч песо. Помните, я вчера сказал, что могу упечь его в тюрьму.
И тут его улыбка издала короткий всплеск, будто раздавили таракана.
— Да, помню, — сказал Ларсен.
— Вы поняли?
— Какая тут связь?
— Акция-то фальшивая. Подделал ее старик, еще кто-то, не знаю кто. Во всяком случае, акция фальшивая, и он ее подписал. Читайте. X. Петрус. Были две эмиссии — первая и вторая, для увеличения основного капитала. Эта акция не из первой и не из второй. А он ее подписал и много таких сбыл.
Указывавший на подпись его палец был цвета залежалого сыра. Рука убрала купюру со стола.
— Что ж, — с облегчением и радостью сказал Ларсен, — вы, надо полагать, знаете это точно, вы разбираетесь в деле. Он подделывал акции. Он, старый Петрус. Вы можете упечь его в тюрьму, и нет сомнения, что ему дадут немало лет.
— За это? — снова засмеялся Гальвес, хлопая по карману, куда он спрятал акцию. — Он уже не выйдет. Ему жизни не хватит, чтобы расплатиться.
— Позор, — сказал Ларсен, глядя в окно. — Мог бы что-нибудь продать да купить стекла и законопатить щели.
— Еще бы, зимой тут удовольствие маленькое. — Уже с менее широкой, вялой улыбкой Гальвес обернулся к дождливому утру в окне. — Каждый месяц мы продаем на две тысячи инвентаря со склада. Кунц и я, делим пополам. Немец все не решался предложить вам, а я не хочу, чтобы вы подумали, будто мы не сказали из эгоизма. А что нам остается делать? — Он не сводил глаз с треугольного отверстия в оконном стекле, изможденный, постаревший, с дрожащими влажными уголками улыбающегося рта. — Какая разница, пусть будут три тысячи. На год или на два хватит.
А Ларсен-то не понимал, чем он живет.
— Благодарю, — сказал Ларсен. — Да, конечно, вы можете упечь его в тюрьму. Но что мы от этого выиграем?
— Даже и не думайте, — сказал Гальвес. — Если его посадят, мы потеряем все, нас выгонят в двадцать четыре часа. Но я не поэтому. А потому, что старик заслужил так кончить жизнь. Вы еще не знаете.
— Не знаю, — согласился Ларсен. — Может быть, так будет лучше, а может быть, нет. Делайте что хотите.