Избранное

Иллеш Бела

— Когда народ станет венгерским, в каждом горшке будет вариться курица.

— Может быть. Но пока венгры-лесорубы голодают так же, как и русины. Мясо они едят, только если им удастся раздобыть что-нибудь браконьерством: если это сходит благополучно, они кушают дичь, если же попадутся, то конину — в тюрьме.

Пастор заявил дяде, что если венгры Моисеева вероисповедания будут голосовать вместе с венграми-кальвинистами, то им удастся отразить наступление русин. Дядя мой говорил о причинах нищеты, о тех, кто на этой нищете наживается. Я услышал много незнакомых слов: венгерская супремация, латифундии…

Дядя Филипп говорил

тихо, размышляя. У пастора был воинственный тон.

Когда Недьеши собирался уже уходить, он заметил на стене портрет Гейне и спросил меня, читал ли я его стихи.

— Нет, не читал.

— Напрасно! Каждый настоящий венгр должен знать Гейне. Потому что он немного и наш поэт, поэт венгров. Это он писал:

Кто имя Венгрии услышит, Тому сюртук немецкий тесен. Тот звук мне морем бурно дышит, В нем трубный клич военных песен.

Дядя проводил гостя. Вернувшись в свой кабинет, долго сидел молча, погрузившись в свои мысли. Даже глаза закрыл.

Потом внезапно встал, подошел к книжной полке, на которой стояло много-много книг — венгерские, немецкие, французские, испанские.

— Научись, Геза, по-немецки, — сказал дядя, отыскивая что-то среди книг. — Тогда ты сумеешь познакомиться и с поэтом венгров Гейне. А теперь иди лучше играть. До ужина у тебя еще часа полтора.

Ребята куда-то пропали. Во дворе я застал одного только Луэгера, красивого, темно-серого осла с блестящей шерстью, получившего имя в честь своего современника, известного бургомистра города Вены Карла Луэгера. В те времена много собак и ослов в Венгрии назывались этим именем. Потому что, как было известно всей Австро-Венгрии, Луэгер был большим венгерофобом и еще большим антисемитом.

Наш Луэгер ходил за тетей Эльзой, как собака. Если его не прогоняли, он сопровождал ее даже на улицу. Другого дела у него не было. Сойвинские дети без различия национальности и вероисповедания очень любили и уважали Луэгера и преподносили ему много бумаги, потому что наш Луэгер страстно любил ее есть. Вначале он был падок на всякую бумагу, но когда дети начали слишком часто кормить его, он стал более разборчивым и ел только книжную и газетную.

Пока я занимался тем, что чесал Луэгера за ухом, во двор вошел нищий.

— Тетя Эльза, — крикнул я по направлению конюшни, где тетя в это время доила коров, — дайте крейцер [14] нищему.

Тетя Эльза вышла из конюшни и дала нищему крейцер.

Когда нищий ушел, тетя мне сделала выговор.

— Этому нищему крейцер не полагается, — сказала она. — Ведь он русин. Мы подаем только еврейским нищим и иногда венгерским.

В дальнейшем разъяснении я не нуждался. У нас в Берегсасе, если во двор еврейского хозяина заходил нищий христианин, играющие во дворе дети приветствовали его так:

14

Крейцер — мелкая монета.

— Здесь венгры не живут!

Нищий сразу понимал, что ему делать: он плевал и уходил.

Если же еврей-нищий попадал в христианский дом, дети его встречали словами:

— Здесь евреи не живут!

Этот нищий тоже знал, что ему делать.

Во

всем Берегсасе один только наш дом был исключением.

Сын вербовщика независимцев не мог крикнуть: «Здесь венгры не живут». А внук сотни мудрых раввинов тоже не мог сказать: «Здесь не живут евреи».

Пока я играл с Луэгером, тетя Эльза успела подоить обеих коров — Манци и Ольгу — и теперь кормила кур. Тетя Эльза работала беспрестанно. Хотя она и держала прислугу, но всю тяжелую работу делала сама. По привычке. Прежде чем стать женой доктора Севелла, тетя Эльза была кухаркой в одной из будапештских больниц. Это была строжайшая тайна. Но сколько в нашей семье ни было детей, все до одного уже младенцами знали об этом.

— Жизнь нашего дяди Филиппа — это настоящий роман, — нередко говорил отец по вечерам, когда, уставший от дневной работы, спокойно курил свою трубку. — Даже не один роман, а целых два.

— Вот порть, порть детей! — упрекала его в таких случаях мать.

— Не бойся, не испорчу! Я им расскажу только первый роман из жизни Филиппа.

— Добрых семнадцать лет тому назад, — начинал отец, — Будапешт посетил знаменитый на весь мир немецкий профессор, доктор медицины Кох, тот самый, который открыл бациллу туберкулеза.

На станции его встретили академики, профессора, журналисты. Как только все приветственные речи кончились, Кох спросил у председателя Академии наук, присутствует ли здесь среди светил венгерской науки доктор Севелла. Доктора Севелла среди собравшихся на станции знаменитых врачей, конечно, не было. Председатель Академии услышал это имя впервые.

На банкете, устроенном в честь гостя городом Будапештом, профессор Кох спросил у сидевшего рядом с ним министра просвещения, каким образом можно повидать доктора Филиппа Севелла. Министр, разумеется, понятия не имел о том, кто такой Севелла, но, желая угодить знаменитому гостю, попросил главного начальника будапештской полиции, бывшего, конечно, тоже среди приглашенных, разыскать упомянутого доктора Филиппа Севелла.

Начальник полиции тотчас же по телефону отдал приказ дежурному полицейскому советнику, чтобы к утру был найден, — каким образом, это его не касается, — и доставлен к нему лично доктор Филипп Севелла. Дежурный советник передал приказ начальнику сыскного отделения, а тот — своему заместителю…

Так случилось, что в четыре часа утра дядю Филиппа, который тогда был ординатором в больнице Святого Рокка, вытащили из постели два сыщика. А так как после банкета господин начальник полиции изволил долго спать, Филипп просидел в одной из камер полицейского участка до двенадцати часов. Когда наконец начальник полиции явился в свою канцелярию и начальник сыскного отделения доложил ему, что разыскиваемого Севелла удалось арестовать, можете себе представить, какой крик поднял начальник полиции!

— Никто не станет поднимать крика из-за того, что арестовали еврея, — высказывала свое мнение мать.

— Выяснилось, — продолжал отец свой рассказ о первом романе дяди Филиппа, не обращая внимания на реплику матери, — выяснилось, что двадцатитрехлетний доктор Севелла уже в течение двух лет писал какие-то длинные статьи в какой-то толстый и очень научный немецкий журнал, причем, по словам профессора Коха, статьи «сенсационно умные». Из-за этих статей Филипп попал в камеру полицейского участка, но благодаря этим же статьям он в двадцатишестилетнем возрасте был уже приват-доцентом будапештского университета.