Избранное
Шрифт:
Неужто эти слуги такой уж боевой народ? Да, боевой; люди пуст отличные солдаты. В начале первой мировой войны 44-й Капошский пехотный полк за четыре месяца был четырежды уничтожен и четырежды воскресал вновь. Сыны пуст не дрожали за свою шкуру. В героизме и презрении к смерти из всех народов монархии с ними смогли соперничать только босняки, как объективно констатировали немецкие знатоки этой профессии. Я и сам не раз с изумлением слушал об их героических подвигах. Тощие, с впалой грудью коровники и бочары из поместий, терявшие дар речи даже перед лицом господской кухарки, с азартным блеском в глазах рассказывали, как они проползали под проволочными заграждениями к русским траншеям, как прыгали с ножами в зубах и с самодельным кистенем в руке с крутых обрывов на итальянцев, французов, негров, — на всех, кто попадется. Сколько раз
Я рассказываю о всем крае, о периферии пусты — деревнях, но, коснувшись этой темы, как умолчать о том, что у каждой деревни своя собственная манера драться, характерная только для нее; не сказать об этом — значило бы обеднить описание. Жители Палфы, например, полосовали по лицу, а работники из Шимонторни сразу же, как только начиналась драка, замолкали и орудовали ножом в призрачном молчании, словно совершали какой-то торжественный обряд. Методика жителей Озоры, по заключению патологоанатомов, свидетельствует о недюжинном знании анатомии: они кололи в изгиб шеи, попадая меж костей точно в артерию. Интересно, на мой взгляд, отметить, что в живот и вообще ниже пояса у нас нигде не били. В чем может усмотреть национальную особенность тот, кто учитывает и такие обстоятельства, — ведь общеизвестно, что есть народы, отдающие предпочтение удару в живот. Причиной тому манера держать нож: большой палец, как меня подробно проинструктировали приятели-гусятники, должен упираться в конец рукоятки. При такой хватке удар можно наносить только сверху вниз. Рацэгрешские наряду с ножом любили также и занозу от ярма — железный прут полметра длиной, с шишкой на конце величиной в детский кулак; им можно было орудовать и как кистенем, и метать его в противника.
Такими вот путями познавал я душу родных мест, которая вместе с тем и моя душа.
3
Я не собираюсь давать здесь зарисовки из собственной жизни, ибо вовсе не чувствую себя на такой высоте, с которой пройденный путь мог бы показаться прекрасным или образцовым. Описать духовный облик одного слоя народного — вот 4 все, к чему я стремлюсь. И если я все же нет-нет да и вылезаю с личными переживаниями, то они в данном случае — всего лишь пояснительные иллюстрации. Все эти воспоминания я привожу здесь для того, чтобы через них попытаться проникнуть в тот бурлящий глубинный слой, который ревниво оберегает свой сложный внутренний мир от посторонних взглядов и даже от беспристрастного света дня; узнать его, судя по опыту, кто-то, может, и узнает, однако понять способен лишь тот, кто принадлежит к нему по рождению. Я к тому же хочу еще и защитить его.
Эта повышенная чувствительность и замкнутость не случайны. Люди пусты, если покажут хоть самую малость из того уклада, в котором они живут, будут вынуждены отречься от всего, даже от самих себя, настолько несовместима сложная структура их быта с другим, господствующим над ними строем. Это как бы теплый нижний слой в недрах грязевого вулкана, а вверху над ним свищет суровый, холодный ветер. Если человек и выделяется из этого слоя, то выделяется в течение одного-двух лет, и за это время он проходит все этапы развития: от первобытного человека, скажем, до помощника дворника; однако тот, кто остается, если и высунет наружу хотя бы мизинец, немедленно отдернет его, чтобы не отморозить. Этот верхний мир свиреп и подобен земной коре с остывшими и окаменевшими принципами и моралью, в которых, надо признать, почти нет уже жизни, осталась одна форма. Это опасный мир со своими законами, обычаями, частной собственностью, личной жизнью — кто может в нем разобраться? Для этого тоже нужно в нем родиться.
О частной собственности, например, — чтобы начать с самого важного — пуста составила, хотя проповедовать и не проповедует, свое особое мнение, резко расходящееся с предписаниями ныне действующего закона. Я не считаю себя вправе решать, какой из двух различных взглядов более правомерен, более человечен; первородным, во всяком случае, является пустайское толкование, оно консервативнее, древнее и сохраняет традицию некоего давнего сообщества, в котором понятия
Пуста, целое царство площадью в несколько тысяч, а то и десятков тысяч хольдов, не делится на мелкие полоски. Зрелище совместно обработанных обширных пшеничных и ржаных полей, волнующаяся безбрежность уходящих к горизонту зеленеющих нив настолько сродни единому небосводу и морю, что при виде их неискушенная душа и впрямь ощущает лишь силу, благодать или своенравие и при отсутствии непременных и частых напоминаний склонна забывать, что земля обрабатывается совместно по приказу, а урожай идет на пользу одного человека.
Природа вообще платит скупо, в этом жителей пуст со времен Арпадов убеждает опыт; если человек не умирает с голоду, значит, дела его идут хорошо — этому его научили столетия. Кто уносит с земли пшеницу, из которой можно было бы испечь побольше хлеба, — глядишь, и на калач хватило бы, — град, татары, граф или его управляющий, — это не более чем частность. Словом, люди трудятся, обрабатывают землю и, если не протягивают с голоду ног, не очень-то спрашивают, почему им достается столь возмутительно мало. Однако же не так-то легко выбить у них из головы, что с землей, с которой они борются, имеют дело прежде всего они, что природа — это природа, то есть принадлежит всем. Такая уж у них наклонность, как очень правильно выразилась при мне однажды супруга управляющего, — продукты, проходящие через их руки, липнут к пальцам. И с ними следует обращаться, сказала эта дама, озарив меня очаровательной улыбкой, точно так же, как с пчелами: отбирать все, чтобы они продолжали трудиться. Если бы у них все было, они целыми днями бренчали бы на цитрах да загорали бы на солнце; им было бы все равно — пусть сорняк в сахарной свекле поднимается хоть до пояса. Вероятно, это так — если бы у них все было.
Но у них нет ничего, и они работают, а между делом, где только можно, крадут что ни попадя. Как выразился бы социолог, их поведением еще руководит некий атавистический клановый дух, внушающий им, что совместно добытое должно и потребляться совместно; дух этот, однако, с каждым днем слабеет.
Я же мог чувствовать его еще в полную силу. Чувствовал я, ежась, и силу другого уклада; я был уже сложившейся в основном человеческой особью, когда он взялся за меня и начал перекраивать на свой манер. С невинностью только что родившегося барашка собрал я, например, скошенную на соседнем огороде зеленую кукурузу, когда хозяин-шваб, у которого я жил, обучаясь немецкому языку, послал меня за кормом для скотины. Такая же кукуруза была и в его огороде.
После третьей затрещины я понял, что украл.
— Разве это не господское? — спросил я возмущенно.
Господское или графское, то есть общее, откуда все загребают охапками, прежде чем с бездумной расточительностью браться за свое.
Точно такой же инцидент повторился со мной в гостях у бабушки с дедушкой — я переловил голубей сельского учителя; потом у дяди — меня привел к нему однажды вечером сторож из чужого виноградника; потом на станции Вайта — я вошел в купе вагона вслед за родителями с огромным железнодорожным фонарем. Будучи учеником первого класса гимназии, я пытался увести с сельского пастбища живую козу, чтобы подарить ее даме своего сердца, которая души не чаяла в козах. К моему несчастью, когда я тянул за веревку свой строптивый трофей уже по нейтральной территории, от стада вдруг отделились два козленка и с отчаянным блеянием поскакали за матерью. Мало-помалу я просвещался.
Рост материального благосостояния нашей семьи может вызвать больше нареканий в нравственном отношении, чем обогащение любой вошедшей в историю семьи или семьи, поднявшейся в эпоху паровой машины лишь в силу того, что меньший результат меньше оправдывает, меньше освящает. Мой дед по отцу был пастухом, старшим овчаром. Кто хоть краем уха слышал, что означало это занятие в десятилетия Компромисса [63] , тот, я уверен, уже заранее улыбается. Был он старшим овчаром у герцога Эстерхази. Потом — у арендаторов имения.
63
Имеется в виду соглашение-компромисс, заключенное в 1867 году между Австрией и Венгрией и утвердившее дуалистическую монархию.