Избранное

Ийеш Дюла

Знаменитые экономисты точно подсчитали, сколько получал в денежном выражении один взрослый батрак совокупно по всем видам довольствия.

Не будем принимать в расчет стоимость труда, который затрачивает батрак и главным образом его жена на обработку полученного по конвенции клочка земли и выращиванию домашнего скота. Совокупная стоимость всех видов годового довольствия, то есть пшеницы, ржи, ячменя, топлива, а также предоставляемого батраку жилища составляет около 350–400 пенге. В 30-х годах на каждого члена батрацкой семьи, состоящей из пяти душ, приходилось из годового дохода в среднем ежедневно по 25 филлеров. Не считая питания, отопления и освещения, на такие средства батраки должны были и одеваться; я уж не говорю об удовлетворении духовных потребностей и религиозных отправлений, о необходимых иногда отъездах из пусты и прочих вещах, требующих расходов.

Это незавершенное прошлое и продолжающееся настоящее — обычное мирное

состояние батраков пусты. Они не жалуются, разве только невоспитанные ребятишки ревут, трясут, пинают запертый на замок хлебный ларь.

Таков был доход Серенчешей, как и почти всех жителей пуст, за исключением приказчиков; последние имели право держать чуть побольше скотины. Таков был и наш доход, с той лишь разницей, что отцу разрешалось выгонять на пастбище четырех коров. Эти коровы и тянули нас, надрываясь, с великим трудом из вязкого болота пусты. И то, что я существую, — их заслуга… А еще более — тех шести поросят, что под присмотром нашей бабушки феноменально росли, жирели и заменялись на базаре на молодое тощее поколение. Что и говорить, богатство деда по отцовской линии согревало нас, если можно так выразиться, только духовно. От его пресловутого богатства нам не перепадало ни гроша, а впрочем, мы и не претендовали на него. «Ведь и деревья, когда их пересаживают, поливать нужно», — понимающе говорил отец и был счастлив уже тем, что иногда имел возможность посидеть в тени этих деревьев. «Мой брат Имре» — так начинал он разговор с батраками, и то, что он мог добавить к этому: «Бондарь в Дёнке, в собственном доме», стоило в его глазах утраченного дома. Мы сами не раз доходили почти до такой же жизни, какой жили Серенчеши и вообще все люди пуст и какую я познал во всей ее достоверности только у Серенчешей.

Бабушка, уж если не могла спасти самое тетю Мальви, старалась помочь хотя бы ее детям. Время от времени она приглашала их к себе в гости, вернее, к нам, поскольку у нее в доме и места для них не было.

Но вырвать этих ребятишек из семьи удавалось лишь с величайшим трудом. Серенчеши вдруг начинали лихорадочно противиться этому. Нет и нет! Словно они были так привязаны к детям, что жить без них не могли. А если и соглашались отпустить своих детей, то лишь в строгом соответствии с установленным между родственниками обычаем, то есть при условии, что и мы приедем к ним погостить. Первым побывал в Юрге-пусте мой старший брат. Вернувшись домой, он рассказывал чудеса. Месяцами гостил у них и я. Правда, уже не в Юрге-пусте, поскольку старого Серенчеша тем временем перевели в другое место и он забрал с собой и тетю Мальви. Я последовал за ними в Хедем-пусту, в имение одного известного банкира. Мир Серенчешей распространился и на эти владения.

У них мы все время ели похлебку из свекольной ботвы. Это мне хорошо запомнилось, потому что я с первого и до последнего дня, хоть и не был особенно разборчив в еде, ощущал легкую тошноту, когда опускал ложку в это варево, а затем, зажмурясь, подносил ее ко рту. Ничего другого у них не было. Почиталось за праздник, когда тетя Мальви варила нам немного картошки или бобов. Но все это, по-видимому, Серенчешей мало волновало. Они вообще не придавали большого значения еде, считая ее делом второстепенным. В обед даже не накрывали на стол; когда еда была готова, тетя Мальви на пороге совала нам в руки по чашке с ложкой, и каждый устраивался где хотел: под навесом, на колоде во дворе, на краю канавы. Возчики обыкновенно ели в повозке, похоже, это была у них какая-то традиция, потому что они просили подавать им еду на повозку, даже когда лошади не были впряжены. Батраки, тоже по какой-то непонятной традиции, устраивались для еды под повозкой, а будучи в пусте — на пороге конюшни или воловни. После супа нам давали еще по ломтю хлеба. «Достаньте к этому чего-нибудь сами», — говорила тетя Мальви. «Доставать» предлагалось, разумеется, не из чулана, а где-нибудь на свете вообще. Мы съедали хлеб, и вторая половина дня проходила в нелегких раздумьях на предмет, где бы достать чего-нибудь поесть. Мы ели тутовые ягоды, ежевику, какое-то студенистое сладковатое выделение длинного плода гледичии, земляные груши и щавель. Словом, все, что давало время года. Наполненный нектаром крошечный цветок акации, боярышник, за которым мы были готовы идти хоть за тридевять земель. Некоторые очищали стебли молодой кукурузы и, нарезав кусочками, сосали; сладко, хотя и подташнивает.

Зимой Серенчеши питались главным образом печеной тыквой: в обед ели свежеиспеченную, вечером — подогретую, утром — холодную. Хотя они получали молоко — один литр, его, поскольку находились покупатели, продавали. Картошку начинали разбуртовывать только после рождества, до тех пор ее не трогали, на ней удавалось как-то дотянуть до лета.

Правда, Серенчеши как бы подтверждали столь частое со стороны интеллигенции пуст обвинение в адрес батраков, что они не умеют хозяйствовать. Серенчеши совсем

не имели понятия о распределении средств. Контора каждый квартал выдавала батракам довольствие в натуре, разумеется, вычитая то, что они выпросили в аванс. В это время — в начале квартала — стряпня шла днем и ночью. Жир шипел во всех кухнях. Серенчеши были большими любителями блинов. Чуть ли не целую педелю мы ели одни блины — холодные, горячие, с повидлом и без повидла. Так жили тогда и остальные семьи. В огромной печи целый день потрескивали сырые ветки и клубился дым, разъедавший пос и глаза. Вместо привычных окриков звучали слова приветливого потчеванья: «Отведайте того-то, золотая моя, скушайте то-то». Стылого запаха гари на кухне как не бывало! Мы день-деньской толпились у шипящих сковородок.

На кухню выходили двери четырех комнат. Посреди кухни высился огромный глиняный очаг. Каждый раскладывал огонь сам. Из широкого дымохода, по лоснящимся от сажи стенкам которого хлестал дождь, свисали цепи, на них над открытым огнем вешали котлы. Кастрюли ставили на два кирпича, и огонь разводили под ними. Каждая семья белила свою часть стены кухни, искусно расписывая обмакнутой в сажу кистью. Ни посуды, ни продуктов на кухне никто не держал, это и в комнате-то хранилось под замком в отдельном ларе.

Дело в том, что здесь в одной комнате жило по нескольку семей. В комнате Серенчешей, помнится, спало только девять человек, потому что подселенная к ним супружеская пара была еще молода: женщина тогда нянчила лишь второго ребенка. Звали ее Виктория, и была она таким тихим, запуганным созданием, что мы даже не замечали ее. Чаще всего она и не спала в комнате: укладывала своих малышей и уходила в хлев к мужу.

Тем гуще были населены остальные три комнаты. В соседней с нашей комнате за тонкой перегородкой жили три семьи, три волопаса, большие любители музыки. Они даже просыпались со звуками цитры. Главным музыкантом был старый дядя Андраш; он и в обеденный перерыв прибегал домой, чтобы хоть немного поиграть. А вечером, вернувшись с работы, доставал большой, как корыто, инструмент и независимо от того, был ли он весел или печален, играл весь вечер, пока все не ложились спать. По присоединяющимся к его музыке звукам мы определяли, кто еще из волопасов вернулся домой. Играли они превосходно — не знаю, доводилось ли вам слышать такого типа цитру? Звучит она тихо, нежно и кротко, словно стрекот кузнечиков. Женщины подпевали, мурлыча себе под нос. Бывало, что и среди ночи вдруг раздавалась эта металлическая и все-таки приятная музыка: кому-то из волопасов пришла в голову мысль и он не мог заснуть, пока не выразил ее в звуках.

Напротив них, за дверью, открывающейся на другую половину кухни, жил дядя Сабо со своей многочисленной семьей и семьями своего взрослого сына и дочери. Здесь тоже была уйма детей, женщины рожали как будто наперегонки, и в этом состязании не отставала от молодых и сама тетя Сабо. Случалось, она рожала одновременно с дочерью. Обе женщины ходили на поденщину и кормили детей, которые попеременно приходились друг другу то дядьями, то племянниками. Старая тетя Сабо, держа на одной руке сына, на другой — внука, лихо препиралась с другими батраками, которые распространяли всевозможные сплетни об этой семье, жившей по Ветхому завету.

В семье Сабо смешивались якобы не только младенцы. Не секрет, что иной раз, когда женщины ссорились между собой, они во всеуслышание обвиняли друг друга в делах, отнюдь не достойных подражания в семейной жизни. Мужчины, как только начинался скандал, гуськом, потихоньку выходили из комнаты. Порядок среди трех женщин, сражавшихся скалками и кастрюльками, обычно наводила тетя Мальви; она жалела и защищала их, и они тоже любили ее. Когда у Сабо все взрослые уходили из дому, их дети оставались под присмотром у нас, а когда тете Мальви нужно было экономить топливо, она отсылала нас к ним.

В четвертой комнате жили семьи двух табунщиков, у них и фамилия была Чикош [95] . Они ни с кем не общались, даже с нами. Хотя у одной из женщин в девичестве была фамилия Серенчеш и, значит, она приходилась нам какой-то, пусть даже дальней, родственницей… Жили они лучше нас, дети у них были уже подростками, и эти семьи, кроме полного довольствия, полагающегося мужчинам, получали еще два половинных. Высоко задрав голову, Чикоши проходили через кухню, не отвечая на приветствия; если кто-нибудь из нас, ребятишек, попадался им под ноги, его просто отшвыривали. Иногда они пили. Один из Чикошей вскидывал на плечо полмешка овса, предназначенного для лошадей, и уходил ночью в деревню. Возвращался он с вином, и уже на рассвете все они начинали пить. Пили беззвучно, тайно, лица их становились еще более суровыми, чем обычно, только по глазам было видно, что они навеселе.

95

Csik'os — табунщик (венг.).