Избранное

Ийеш Дюла

Во всем доме было три таких общих жилища, а всего двенадцать комнат. В отдельной квартире в конце коридора жил только каменщик, что работал в имении. Его жена хорошо одевалась и даже в будни ходила в туфлях. Свою единственную дочь они одевали очень нарядно. Видели мы ее довольно редко. Я однажды встретил ее за батрацкими огородами, преградил ей дорогу и, помню, сразу же хотел посвятить ее в какую-то забавную историю.

— Мама не велит мне с вами разговаривать, — отрезала она и жеманно отошла от меня.

Видно было, что наказ родителей она выполняет с удовольствием. Обескураженный, смотрел я ей вслед.

11

Мы, дети… Детям в пусте живется привольно, они без присмотра, как животные, рыскают в чистом поле. Существующий миропорядок, окружающую их жизнь, законы человеческой плоти дети пусты познают не столько

среди сложившегося общества, сколько среди скачущих вокруг них, кусающих и обнюхивающих друг дружку жеребят, телят и бычков. Живя в общих жилищах, вместе бегая по лужам, барахтаясь в пыли на дорогах, они с девственным чистосердечием и бесстрашием осваиваются друг с другом, взаимно обнажая и изучая свои тела и души, совсем как щенки на дне корзины. Окрестности пусты безграничны, и нет нужды следить за детьми: они и так не выйдут за ее пределы, не заблудятся. За огромными, как вокзальные залы, амбарами, хлевами, сараями тянутся кусты акации, перелески, рощи и необозримые пастбища, поля пшеницы и подсолнечника, непролазные заросли лозняка по берегам реки, которая каждую весну целым морем разливается по низким пойменным лугам.

Я рассказываю о том, что было со мной, а если и не со мной, то со многими моими товарищами; события, участником которых я был, сливаются и смешиваются в моей памяти с событиями, за которыми я лишь наблюдал; таким образом, все сказанное мною в первом лице расширяется до исповеди давно забытых других людей. В комнате, в которой я провел свои детские годы, жило только пять членов нашей небольшой семьи, но я бывал и в комнатах, где нередко каким-то чудом умещались двадцать человек; мои друзья и товарищи по играм, почти все без исключения, по утрам вылезали из таких вот клетушек и были до того пропитаны духом этих жилищ, что и сквозь годы я прямо-таки чую их затхлый воздух, слышу их шум и гам. Иной раз мне чудится, будто я тоже провел свое детство в этих комнатах, в которых все всем видно и слышно, начиная от рождения, более того, от зачатия и кончая смертью.

Сколько видел я свадеб и пиров в сараях имения, а в хорошую погоду — на краю пусты, под акациями, откуда молодая пара возвращалась в полночь в общие жилища!.. Свадьбы всегда были расточительно богаты: длинные столы для лущения фасоли, взятые у имения взаймы, ломились от яств и вин; на собранных в трех пустах противнях длинными рядами располагались жареные куры и утки; батраки поглощали огромные, с детскую голову, голубцы, заедая их сдобными булками, вознаграждая себя за постоянное недоедание. Пожирался запас продуктов, полагавшийся семьям новобрачных на целый год. Но это безмерное обжорство тоже было неотъемлемой частью обряда, таким же атрибутом свадьбы, как и благословение священника. Даже важнее последнего, поскольку бывало и так, что браки заключались без одобрения церкви, но еще не было случая, чтобы какая-либо пара помыслила о церкви, не имея возможности сыграть «порядочную» свадьбу. Такого срама — «босого» венчания — никто не стерпел бы.

Все знали, что дочь нашего соседа была влюблена в одного парня с нижнего хутора, и не без взаимности, а это означало, что они уже были в близких отношениях; и все-таки замуж она вышла за другого, местного парня, хотя еще до свадьбы почуяла, и совершенно безошибочно, что всю жизнь он будет зверски бить ее. За любимого же она не вышла только потому, что не могли договориться об условиях свадьбы. Не могли договориться не две семьи, а просто сама девушка поругалась с предполагаемой свекровью из-за того, кому что готовить и кого пригласить на свадьбу.

В тех местах на свадьбы приглашали либо музыкантов-цыган за пятнадцать крон, либо духовой оркестр за тридцать крон, гремевший, словно иерихонская труба, на всю округу. В нашу пусту приглашали только духовой оркестр из немецкого села Надьсёкей. Одна девушка из семьи, бывшей с нами в кумовстве — красивее ее я не встречал среди батрачек, — полтора года откладывала свадьбу, чтобы наскрести денег на трубачей, потому что немцы всегда требовали от батраков деньги вперед. В Кёлешде один парень по той же причине повесился. «Наложил на себя руки, потому что не мог жениться на той, кого любил», — понимающе говорили батраки. Женщин из другой семьи, тоже состоявшей с нами в каком-то родстве, моя мать однажды попыталась уговорить не тратить деньги на пышную свадьбу, а лучше купить новобрачным мебель или хотя бы пару-другую поросят. В результате нас не пригласили на свадьбу и долгое время женская половина этой семьи была с моей матерью в ссоре. В этой пустыне нищеты и хронического голода свадьба должна была быть такой, «чтоб запомнили на всю жизнь». Она должна быть как бы местью за изнурительную голодовку. Свадьбы были

не весельем, не праздником, а каким-то варварским самоистязанием, чем-то вроде дикарского человеческого жертвоприношения.

Пролетарий с городской окраины может напиваться каждую субботу, батраки же месяцами не берут в рот спиртного; в пусте нет ни корчмы, ни денег, чтобы ходить в нее, да и имение, осуществляя постоянный надзор, не держит в батраках любителей выпивки; когда же, очень редко, представляется возможность выпить, батраки с лихорадочной поспешностью умирающих от жажды предаются этой свободе на час, этому забытью, что дает алкоголь. До чего же хороши были эти свадьбы, в легком опьянении от радости и вина, ребячески, ангельски невинны после первого стакана, в первые часы искусственно пробужденного человеческого сознания!

Каким победным, торжественным было свадебное шествие по глубокой осенней пыли или зимней слякоти в церковь ближайшего села! Всю дорогу пели песни. Парни, уж если не могли, как сыновья деревенских богачей, гарцевать на лошадях, скакали на собственных ногах, взбивая пыль, перепрыгивая от радости через канавы и кусты, и даже ржали при этом, совсем как кони. Представление новобрачных по возвращении из церкви господам в замке или в доме управляющего, которое по заветам прошлого и, возможно, в память о праве первой брачной ночи должно было бы происходить безмолвно, в смущении и скорби, как некая траурная церемония, теперь проходило весело, со счастливыми улыбками на лицах. Жениха, по представлению обычно получавшего от господина в подарок стальной складной нож, и невесту, которую тоже как-то привечали, ожидавшие на улице встречали овациями и радостными возгласами. Веселости гостей хватило бы на целый комитат. Останавливали первого встречного и поперечного, пичкали его булками, печеньем, умоляюще совали в руки бутылку, заставляли пить, даже если у того, случалось, уж душа не принимала. Но алкоголь, который они употребляли очень редко, быстро расправлялся с ними.

По обычаю, невесте на свадьбе не полагается ни есть, ни пить; она лишь немного пощиплет чего-нибудь, чтобы устоять потом в длящемся по нескольку часов танце невесты, когда любой из гостей, принесший хоть какой-то подарок: солонку, эмалированную кружку, пару домашних шлепанцев или вилку с плохо затертой монограммой какого-либо имения или ресторана, — имеет право кружить невесту в вихревом танце, крича при этом до хрипоты: «Моя невеста!» А вот счастливец жених, этот может и есть и пить, и он действительно и ест и пьет, потому что приличие предписывает ему наесться на свадьбе так, как он не наедался никогда прежде, да, по всей вероятности, и после тоже не поест. Его начиняют едой, как откармливаемого гуся. К тому времени, когда с невестой протанцевали уже и те, кто выкупил право на танец не подарком, а деньгами, как правило десятью филлерами, а в чрезвычайных, рассчитанных на особое упоминание случаях — одним пенге, наступает и его черед протанцевать с ней последний танец — танец жениха, и затем на некоторое время увести ее. Бедняга, пошатываясь, поднимается с почетного места посреди скамьи и после одного-двух туров уже плетется, рыгая, к своему новому жилищу. Те из гостей, кто еще не утратили способности ходить, с восторженными криками следуют за брачной парой, отпуская в адрес жениха рифмованные непристойности, гремят доходом от танца невесты и наблюдают: заметит ли невеста веник, положенный у порога, и поднимет ли его, то есть будет ли она хорошей хозяйкой или нерадивой. Общая кухня тоже превращается в Сциллу и Харибду множества суеверных испытаний и попыток предсказать будущее. Наконец молодая пара попадает в комнату. Что бывает потом, об этом на другой день, хохоча и сверкая глазами, рассказывают мои пяти-шестилетние друзья, которых из-за свадьбы даже раньше обычного прогнали спать в общую кучу в углу комнаты, а если обитатели комнаты враждуют между собой — в углы, отгороженные спальными местами взрослых.

Все, о чем они достоверно рассказывают, четко называя своими именами все фазы и средства действия, — все это уже в таком возрасте не ново ни для них, ни для меня. Дитя пусты, как только начинает хоть что-то соображать, уже «просвещен», и просвещается он прежде всего в вопросах любви. Роясь в своих воспоминаниях, я задумываюсь над тем, не вредна ли для физического и морального развития эта полная осведомленность, которую не назовешь преждевременной, потому что она как раз совпадает с возникновением интереса к этим вопросам? Это постепенное посвещение в тайны, в результате чего человек шаг за шагом, то есть без юношеских потрясений, которых в наше время так боятся, узнает обо всем том сладком и горьком, что он в разных пропорциях волей-неволей должен принять от жизни? Мое дело не судить, а лишь информировать.