Избранное
Шрифт:
Чувственная жизнь ребенка в пусте уже с пеленок приспосабливается к законам пусты. Детей-сверстников, едва они встанут на ноги, собирают вместе не только из общих жилищ, но и из общих домов, а в конечном счете и со всей пусты, и присмотр за ними даже там, где хозяйство не нанимает по договору «пастыря для детей», поручают какой-нибудь уже только к этому пригодной старушке, поскольку призвание матерей в пусте не только в материнстве. Дети сами воспитывают друг друга. Покинув свой теплый райский закуток, они уже смотрят на мир такими пытливыми глазами, какими смотрел, наверное, Адам после изгнания его из рая. Кто сказал им, что и борьбу, и поражение переносить тем легче, чем скорее подберешь себе пару?
Я помню одну девочку. Помню прежде всего, что однажды, когда наша мать резала хлеб на полдник, она явилась к нам в кухню и объявила, что она моя любовница и поэтому тоже хочет получить кусок хлеба. Мне было тогда пять лет — я знаю это потому, что в школу еще не ходил. Спустя десять лет, когда этот эпизод повторился, я чуть не провалился со стыда, в первый же раз спокойно кивнул головой,
В течение многих лет она упорно держалась за меня, несмотря на мои продолжительные отлучки. С возрастающим беспокойством замечала она во мне внешние и внутренние перемены. Когда я приезжал летом на каникулы домой, она смотрела на меня такими же глазами, какими смотрит теленок на новые ворота, поставленные за время его блуждания за околицей; с животным страхом улавливает в моем голосе спесивые барские нотки, с отчаянием чувствует мою отчужденность и, не в силах разобраться во всем этом, потихоньку, стыдливо и смущенно, отступается от меня. А затем бежит, когда я уже хотел было приблизиться к ней, ибо, несмотря на свою кичливость и напыщенность, как раз тогда-то я и полюбил ее по-настоящему. Должен сказать, что ничего серьезного у меня с ней не было. Я не помню ее среди членов артели, с которой ходил на поденщину и прошел все ожидавшие там меня физические и духовные испытания.
Мать запрещала мне ходить к шоссейной дороге, а также к воде — реке и широким, как шахты, колодцам на водопоях. А еще — на господскую псарню, после того как собаки загрызли пятилетнего ребенка. Все остальное мне дозволялось. Меня даже гнали из дому, чему тоже была своя причина. В раннем детстве я был замкнутым, неловким ребенком, и, если мне говорили: «Посиди возле дома», я мог просидеть на пороге хоть полдня. «Ну а теперь походи немного», — как сейчас слышу я голос матери. Я отправлялся в дальний конец огорода и через минуту уже снова стоял на кухне с вопросом на лице: вот я уже походил, что мне делать теперь? Примерно в четырехлетием возрасте у меня начались серьезные нервные припадки; первый случился при вечернем субботнем купании: я хотел во что бы то ни стало забраться в чан с водой прямо в сапогах, и, когда меня оттащили от чана в третий раз, я вдруг весь посинел и упал без сознания. С тех пор, когда меня что-нибудь раздражало или обижало, я не плакал, не жаловался, а только начинал дрожать и синеть, и кончалось все обмороком, несмотря ни на какие ласки. Я был последним, младшим ребенком в семье, меня дразнили поскребышем, и мать совершенно справедливо страшилась самой большой беды, которая может постигнуть жителя пусты: как бы я не оказался нетрудоспособным. Плавили олово, мазали меня порошком из древесного угля, разведенным в вине, но про эту болезнь даже врач только и смог сказать, что со временем пройдет. И она прошла, благодаря интуиции бабушки, которая возложила мое лечение на других ребятишек и, когда они приходили ко мне, с радостью отпускала меня на улицу. С серьезным лицом я участвовал во всех их затеях. Целыми днями торчал вместе с ними на маленьких, поросших тростником островках, на чердаке сарая, в глубине пещеры, устроенной в стоге сена, в самодельных шалашах. Мы закапывали друг дружку по самую шею в вымолоченной пшенице; гуляли в сушильне по пышным облакам расстеленной шерсти, зарывая в нее друг друга. Жили привольно, как дикари. В детской среде вялость моя прошла, я стал таким, как все, и мельчайшие детали нашей общей жизни врезались в мою память, я всматривался во все так пристально, будто заранее знал, что когда-то мне придется писать об этом.
Первая ватага собирается из тех ребятишек, которых еще нельзя заставить работать на замок, которые еще не закончили и четырех классов начальной школы, которые еще свободны… А я даже немного младше их; помню, как однажды я отстал от всех, когда мы бежали на речку Шио. Запыхавшись, примчался я, когда все уже искупались и, рассевшись широким кругом на песчаной прогалине среди камышей, соревнуясь, онанируют, совсем голые, коричневые от загара, словно обезьянья стая. Я пристраиваюсь к ним, но еще не понимаю, что к чему, тщетны мои попытки, я только смотрю с завистью на других, на посвященных, и у меня возникает представление, что это тоже умеют делать только те, кто ходит в школу, там учат человека и этому, и догадка моя, между прочим, оказалась правильной. Меня же еще до школы пытается просветить одна девочка, которая сама-то еще меньше.
Утром, как только все кончают умываться, а то и раньше, на самом рассвете — к пяти часам вся семья уже на ногах, и у нашей матери тоже есть работа в поле, ведь окучивать можно только с росой, — она появляется у нашего порога и, взяв меня за руку, уводит. Мы идем за свинарники, что на склоне холма, там начинаются заросли крапивы, продравшись через которые мы добираемся до ямы, поросшей кустами акации. Это старый, давно обвалившийся батрацкий погреб, здесь, под зеленой
Итак, мы сидим друг против друга, две невинности, разглядываем, исследуем взаимно свои тела со строгим, серьезным вниманием, с каким дикари смотрят на тикающие часы, а дети ощупывают новую игрушку, готовясь разобрать ее на части. Мы бежали из мира взрослых и теперь, претерпевая уколы шипов акации и ожоги крапивы, вышли навстречу будущей, таинственной, настоящей жизни, обрели некую исконную независимость и уже сами делаем попытки ощутить, что значит существовать. И вот мы сидим, беспомощные, в сладостном предчувствии того, что здесь, где-то совсем рядом должно быть какое-то счастье: ведь на нас повеяло его тяжелым дыханием, но сами вдохнуть его мы все-таки не можем, нам не удается вырваться на волю, мы все еще узники, и, что особенно досадно, тюрьма наша невидима; мы знаем все, что можно знать, и все-таки никак не проникнем в тайну, натыкаемся на невидимые стены, ключ в замке не поворачивается. С досады моя подружка топает ногами, плачет, но, сколько бы она ни плакала, дома она не пожалуется, не попросит у матери совета. Конечно, у нас хватает времени и на игры, у нее я научился играть в камушки. Но каждый день она снова и снова предпринимает свои исследования, растягивает и валяет меня в пыли на дне ямы, как вываливают в муке с сухарями рыбу, прежде чем зажарить, и я ее тоже. Наконец после продолжительных попыток она добивается какого-то результата, я почувствовал некое пробуждение дремлющего во мне мужчины. Я не изумился, как можно было бы ожидать; счел это вполне естественным, и гораздо лучше запомнились мне ее улыбающиеся моргающие глаза. Кстати сказать, это была наша последняя встреча. Она бросила меня, не являлась больше за мной; ушла с другим, мне же и в голову не приходило искать ее. Позже я исправился.
Жизнь деревенских парней и девушек — беспрестанное изучение, выяснение: кто на самом деле подходит им по характеру и материальным запросам? Они довольно часто меняют своих избранников, как парни, так и девушки, не вызывая этим скандала. Примерно таким же путем подбирают себе пару и сыновья желлеров, приютившихся на краю деревни и ходящих на поденщину. Они оценивают не землю, поскольку ее нет, а человека в целом, его силу, выносливость в труде — там это капитал, приносящий проценты. От приходивших к нам в пусту поденщиков я узнал, что, нанимаясь на уборку, парень берет себе в напарницы или в вязальщицы снопов девушку, которая приглянулась ему еще зимой и на которой он в свое время намерен жениться. Ведь пересмешки и перемигивания зимой, как ни приятны и ни утешительны, в нищете они в счет не идут, главное испытание — летом. Как собирает девушка колосья, как вяжет снопы, следуя за косцом, как с рассвета до позднего вечера гнет спину, спорится ли у нее работа — вот что решает, быть ли свадьбе. Молодой парень рассматривает свою будущую жену глазами знатока, словно покупку «на всю жизнь» на большой ярмарке. Так же смотрит и девушка на молодого мужчину, идущего с косой впереди под палящим солнцем, а к ним обоим критическим взглядом присматриваются все остальные: подходящая ли пара? Ведь выйдя работать вместе, они тем самым объявили всему свету, что останутся в паре на всю жизнь, если подойдут друг другу, и рассчитывают, что люди выскажут им свое мнение. Так уж у них заведено, лучшего и желать невозможно. Если они подходят друг другу в труде, то вынесут и другие испытания — сердца, духа, плоти.
Обручение у обитателей пуст — явление единственное в своем роде. Подобно потомкам княжеских родов, подобно индусам, они обручаются в большинстве случаев если и не в детской рубашке, то по окончании начальной школы, с той лишь разницей, что сводят их не родители, которым до этого дела нет. Да и вообще говоря, ведь совершенно все равно, кто на ком женится, если одна девушка не принесет в дом больше приданого, чем другая, а один парень не получит наследства больше, чем другой. Здесь даже и здоровьем не особенно интересуются. По невежеству? И по невежеству тоже, а еще потому, что, едва помрет муж или жена, найдется другой или другая — что еще можно заменить более легко, чем человека?
Таким образом, дети свободно, без ограничений и сознания греховности проверяют все, что подсказывает им медленно просыпающийся, еле брезжущий инстинкт о влечении, симпатии, любви к другому человеку того же или иного пола и даже к любому живому существу вообще. И к тому времени, когда они начнут уяснять закон далекого от них общества, который хоть и со столетним опозданием, но все же прокладывает себе путь и сюда и согласно которому каждый человек, если не в чем другом, то уж в любви-то непременно, должен располагать законной частной собственностью, — к этому времени почти каждый уже знает, с кем ему предстоит прожить всю жизнь. Выбор невелик: в одной пусте живет в среднем двадцать — тридцать семей. Спрос тоже небольшой. А те, кто все-таки не нашел себе подходящую пару в этом маленьком мире, либо по тем или иным причинам потерял свою избранницу, либо поселился в пусте, уже будучи взрослым — это касается исключительно парней, — ищут себе жену тоже в радиусе десяти — двенадцати километров. Разумеется, тоже в пусте, поскольку прочно держится поверье, что девушку из деревни брать в пусту не следует, если даже она и пойдет. Да она и не пойдет. По крайней мере я не знаю ни одного такого случая.