Избранное

Ийеш Дюла

Но сколь ни велико было радушие людей пусты, не меньше была и их враждебность, их стремление как-то подковырнуть пришельцев — одним словом, относились к ним, и правда, как к братьям. Жены местных батраков, совершенно забывая о том, как живут они сами, рассказывали всякие ужасы о нравах сезонных работников, прежде всего, конечно, девушек. С любопытством прислушивался я к чудовищным поклепам. В душе я уже заранее ожидал, что эти пришедшие издалека люди должны быть совсем иные; всему, что бы о них ни говорили, я верил. Вскоре я понял, что даже две соседние деревни могут разниться, как небо и земля, понял, как трудно составить общее представление хотя бы только об одном уезде. И как резко может измениться поведение одной и той же группы людей за какой-нибудь год, а также в зависимости от той среды, в какую они попадают.

Кёвешдцами мы называли не только жителей Мезекёвешда, но и вообще всякую группу, пришедшую из тех краев, в которых мужчины носили

характерную высокую шляпу, а женщины — подчеркивающую стройность фигуры юбку, которая подвязывалась прямо под грудью. Все кёвешдцы были хорошими работниками — усердными, ловкими, неприхотливыми. И была среди них одна группа — из Р., о которой самые красочные рассказы не были бы преувеличением. Девушки — только помани — начинали кружиться в танце, и только подмигни — уже можно было вести их в кукурузу. В теплые летние ночи молодежь всей артелью устраивалась в скирдах, и до рассвета не утихала там возня, слышались песни, смех. У парней пусты сохранились о них самые лучшие воспоминания. На следующий год пришла группа из Х. Встретили их с настроением предыдущего лета: ведь это же были соседи прошлогодних. Ну и что эти? Как лед. Девушки ходили так, словно аршин проглотили, с высоко поднятой головой, и пощечины летели от них, как вспугнутые воробьи из виноградного куста, неистощимо. Жили они одной большой семьей: чужому к ним и не подступиться.

А на следующий год опять пришли прежние веселые танцоры. Но теперь и они сильно изменились. Словно этими людьми руководила чья-то незыблемая воля. Какой-нибудь старший артельщик с военной закваской, строгий старик, устанавливал свою суровую дисциплину, держа членов артели на почтительном расстоянии от обитателей пусты; но порой под влиянием какой-нибудь разбитной девушки или веселого парня за одно лето преображалась вся артель, так щепотка бродильного грибка преображает бочку вина. Это удивительным образом чувствовалось уже в первые полчаса после их прибытия в пусту.

И лишь однажды летом пришла к нам в пусту группа, которая действительно подтвердила россказни местных женщин о сезонниках. Были они не то из Ваша, не то из Залы и явились сильно пошатываясь, будучи уже навеселе, в том числе и девушки; почти с религиозным страхом смотрели мы на них. Правда, женщинам и у нас пить не возбранялось, но пьяную женщину презирали больше, чем парня, торговавшего, к примеру, своей сестрой. Были они лохматыми, грязными; мужчины оборванные, хуже цыган. Никакой постели себе не готовили, ложились спать прямо на землю, как животные. Я знаю, по тому, что говорят о себе девушки, еще нельзя делать какие-либо выводы об их нравственности; без тени стеснения произносили эти девушки самые непристойные слова, даже в присутствии парней. Но из разговоров пришедших многое можно было понять. Ссорились они друг с другом днем и ночью. И любовь им была не в утеху. Грубо, во всеуслышание миловались они в темных углах грязного хлева. На рассвете приказчик кричал им сначала снаружи, стучал в дверь ногами и только потом входил к ним: даже и он боялся, как бы не увидеть чего-нибудь совсем непристойного. Жители пусты сторонились их. Блохи по ним так и прыгали, как кукуруза на горячей решетке. Все они якобы поголовно были сифилитиками. Но как же тогда они работали? «К ним уже никакая зараза не пристанет», — говорили про них батраки. Впрочем, и работа их выеденного яйца не стоила. Женщины одна за другой беременели только для того, как считали в конторе, чтобы увильнуть от тяжелой работы. Управляющий чуть не выгнал служащего, который нанял таких работничков.

Но кёвешдцы были чистоплотны. И не только в чистоте и работе превосходили они людей пусты, а и своим дружелюбием и уважительным обхождением. Они всегда были благодарны за помощь, оказываемую им жителями пусты, и умели выразить это. Весной они приносили с собой подарки: детям — какие-нибудь игрушки, женщинам — вышитые платочки. У нас в пусте не было заведено благодарить за помощь. А кёвешдцы, если наша мать угощала их ребятишек, оставшихся в пусте, когда взрослые на работе, хотя бы лепешкой, являлись вечером к нам и сердечно благодарили. Я смотрел на них с уважением, искал их дружбы. Мне казалось, что они знают какую-то тайну, которую я ужасно хотел разгадать, и не одну ночь провел я с ними в хлевах. Позднее, уже подростком, я подыскал более звучное название своему любопытству — изучение нравов и обычаев народа.

Ничего таинственного в них я так и не увидел. Они знали, кто я такой, чувствовали мою симпатию к ним и, вместо того чтобы рассказывать, заставляли говорить меня. А меня захватила, пожалуй, впервые в жизни страсть рассказывать, и я самозабвенно, с неизъяснимой радостью, порой чуть ли не со слезами на глазах болтал обо всем, о чем бы они ни спрашивали и что приходило мне самому в голову, будто нес им некую благую весть. Между прочим пересказал я им в три приема один только что прочитанный мною французский роман.

Ходил я и в соседнюю пусту. Пришел как-то раз вечером, и тамошний старший батрак по предварительной договоренности

устроил меня, как кочующего работника, среди пришлых, это были тоже кёвешдцы. Встретили они меня дружелюбно. Однако и там я узнал немного. Мужчины поболтали малость перед сном, потом заснули; еще долго в перерывах между приливами их храпа слушал я перешептывание девушек. Все, что парни говорили там о девушках, почти ничем не отличалось от того, что можно сказать о наших девушках-батрачках. Говорили кое-где о вольностях, которые приказчики разных степеней позволяли себе, конечно, и по отношению к сезонным работницам. Но однажды во время такого посещения мне довелось услышать, как какая-то девушка лихо отчитывала молодого счетовода, и тот убежал, словно ошпаренный пес, поджав хвост. Девушка лет шестнадцати, этакая кнопка, возмущенно отражала грубое посягательство, при этом с ее девственных уст слетали такие откровенные выражения, до того неприкрыто называла она все своими именами, не упустив и ту ритуальную операцию, которую перенес когда-то этот оказавшийся евреем служащий, что я вынужден был отвернуться. Мужчины артели слушали эту бурную отповедь улыбаясь. Они не вмешались. Промолчал и их старший, который, кстати сказать, был из числа умеющих держать свою артель в строгости.

У рабочих этих артелей, даже когда внешне они жили весьма свободно, было что-то от упорства и вынужденной организованности золотоискателей или племен, совершавших набеги. Уж не оттого ли, что они чувствовали себя в чужих краях? Раздоры в их среде возникали очень редко. По договору они должны были выполнять работу под руководством своего старшего. Хозяйство ежемесячно выдавало им по 7–10 пенге наличными, и тем, кому полагалось полное довольствие, — 120 килограммов пшеницы, 20 килограммов муки на хлеб, 10 килограммов муки для готовки, 3,5 килограмма сала, 1,5 килограмма жира, 3 килограмма фасоли, 12 килограммов картофеля, 1 килограмм соли, 3 килограмма солонины или парного мяса, 1 литр уксуса и 30 филлеров на пряности. Готовить еду из этих продуктов они должны были сами. Но и на этом ежедневном рационе они старались экономить, сколько могли. От ушедшего за сотню километров кормильца ждал еды целый выводок ребятни. Все старались съесть из выдаваемого пайка как можно меньше, чтобы побольше послать семье. Строгую экономию проводили совместно. Полученное первого числа небольшое количество муки, жира, сала, фасоли — при столь тяжелой ежедневной работе они могли бы съесть и в два раза больше — складывали вместе и решительно наставляли повариху, обычно жену старшего, израсходовать, например, жира только половину.

По воскресеньям ели один раз — в полдень. Для экономии хлеба придумали хитроумную систему. Пропорционально количеству полученной муки и картофеля каждому работнику ежедневно выдавалось полбуханки хлеба. Тот, кто не брал свою долю, получал взамен небольшую деревянную бирку с собственноручной подписью старшего, сделанной химическим карандашом. Эти бирки играли роль денег; их предъявителям повариха в любое время выдавала определенное количество муки и картофеля. Если бы нашелся среди них человек, кому пришло бы в голову подделать бирку, он, согласно их внутреннему закону, был бы изгнан из их среды навечно. Ведь они, чтобы накопить этот «капитал», буквально отрывали кусок от собственного рта; встречались среди них и такие, что за месяц голодания накапливали три-четыре буханки. Недельная порция сала выдавалась на руки, и здесь экономия шла уже по принципу свободной конкуренции. Победителя за истекшую неделю можно было установить, сравнивая по величине подвешенные над постелями куски сала. Питались в основном супами. Точнее, по понедельникам, вторникам, четвергам, субботам и воскресеньям в обед съедали тарелку «мясного супа», который повариха готовила из 5 килограммов мяса с добавлением небольшого количества клецек в расчете на 38 порций. По средам и пятницам на обед ели фасолевый суп с лепешкой на шкварках. По вечерам в любой день недели — фасолевый суп, за исключением пятницы, когда ели картофелевый суп, и воскресенья, когда, как уже было сказано, вечером ничего не ели. По их собственному настоянию в договоре было указано, что ежемесячно им выплачивается на руки мужчинам — три, женщинам — два пенге. Они особо оговорили, чтобы заработанную пшеницу им раздавали уже дома, у них в деревне. Они не доверяли сами себе.

Трудились они, как и все в пусте, с рассвета дотемна, с перерывами: утром и во второй половине дня — по полчаса, в полдень — полтора часа. Им доставалась работа без применения тягловой силы, она требовала от работника большой сноровки и внимания: прорывка свеклы, молотьба, косьба. Только жатва им не поручалась — это было делом издольщиков.

Таким образом, после пяти-шести месяцев изнурительного труда они увозили домой пять-шесть центнеров пшеницы, 40 пенге наличными и примерно на 20 пенге сэкономленных продуктов. То есть, считая все округленно, в денежном выражении около 130–150 пенге. Столько везли они домой, если не отсылали по частям раньше. На этих продуктах их семьи тянули всю зиму, если оставшиеся дома не съедали еще лотом то, что полагалось бы приберечь на зиму.