Избранное

Рейн Евгений Борисович

«В провинциальном городе чужом…»

В провинциальном городе чужом, Когда сидишь и куришь над рекою, Прислушайся и погляди кругом — Твоя печаль окупится с лихвою. Доносятся гудки и голоса, Собачий лай, напевы танцплощадки. Не умирай. Доступны небеса Без этого. И голова в порядке.

«Посреди медуницы и мака…»

Посреди медуницы и мака и в краю голубого вьюнка наконец-то дождался я знака, принесенного издалека. Пролетел, накренясь, надо мною норд-норд-вест, планерист и посол, рассказал мне, что стало с тобою, и потом на посадку пошел. Кто-то вышел из темной кабины и сорвал шлемофон на ходу, — значит, нынче твои именины, и опять мы, как прежде, в ладу. Я спустился в забытый розарий с холодевших альпийских полей и цветок, заскорузлый, лежалый, вдел в петлицу кожанки своей. Ты им будешь — но через четыре или три воплощенья на свет; но

пока, при тебе, в этом мире ни пощады, ни выбора нет. И небес обгорелая синька, безнадежный космический зной — черный взор твоего фотоснимка, проступающий в бездне ночной! Не гляди! Мне и так одиноко, мне бесслезные веки свело, разреши мне вернуться с востока под твое ледяное крыло.

«У зимней тьмы печали полон рот…»

А. А. Ахматовой

У зимней тьмы печали полон рот, Но прежде, чем она его откроет, Огонь небесный вдруг произойдет — Метеорит, ракета, астероид. Огонь летит над грязной белизной, Зима глядит на казни и на козни, Как человек глядит в стакан порожний, Уже живой, еще полубольной. Тут смысла нет, и вымысла тут нет, И сути нет, хотя конец рассказу. Когда я вижу освещенный снег, Я Ваше имя вспоминаю сразу.

В ПАВЛОВСКОМ ПАРКЕ

А. А. Ахматовой

В Павловском парке снова лежит зима, и опускается занавес синема. Кончен сеанс, и пора по домам, домам, кто-то оплывший снежок разломил пополам. Снова из Царского поезд застрял в снегах, падает ласково нежный вечерний прах, и в карамельном огне снова скользит каток, снова торгует водой ледяной лоток. Сколько не видел я этого? Двадцать, пятнадцать лет, думал — ушло, прошло, но отыскался след. Вот на платформе под грохот товарняка жду электричку последнюю — будет наверняка. Вон у ограды с первой стою женой, все остальные рядом стоят со мной. Ты, мой губастый, славянскую хмуришь бровь, смотришь с опаской на будущую любовь — как хороша она в вязаном шлеме своем, — будет вам время, останетесь вы вдвоем. Ты, моя пигалица, щебечущая кое-как, вечный в словах пустяк, а в голове сквозняк. Что ты там видишь за павловской пеленой — будни и праздники, понедельничный выходной? Ты, настороженный, рыжий, узлом завязавший шарф, — что бы там ни было — ты справедлив и прав! Смотрит в затылок твой пристально Аполлон, ты уже вытянул свой золотой талон. Ты, мой брюнетик, растерзанный ангелок, что же? Приветик. Но истинный путь далек. Через столицы к окраинному шоссе. Надо проститься. А ну, подходите все! Глянем на Павла, что палкой грозит, курнос. Что-то пропало, но что-нибудь и нашлось! Слезы, угрозы, разграбленные сердца, прозы помарки и зимних цветов пыльца. Чашечка кофе и международный билет — мы не увидимся, о, не надейтесь, нет! Ты, моя бедная, в новом пальто чудном — что же мне делать? Упасть на снега ничком? В этом сугробе завыть, закричать, запеть? Не остановитесь. Все уже будет впредь. Падают хлопья на твой смоляной завиток — я-то все вижу, хоть я негодяй, игрок. Кости смешаю, сожму ледяной стакан, брошу, узнаю, что я проиграл, болван, взор твой полночный и родинку на плече — я не нарочно, а так, второпях, вообще. В Павловском парке толпится девятка муз, слезы глотает твой первый, неверный муж. В Павловском парке вечно лежит зима, падает занавес, кончено синема. Вот я вбегаю в последний пустой вагон, лишь милицейский поблескивает погон. Сядь со мной рядом, бери, закури, дружок, — над Ленинградом кто-то пожар зажег, — тусклого пламени — время сжигает все, на знамени Бог сохраняет все.

ТЕМНОТА ЗЕРКАЛ

«Ночной истребитель, во мраке…»

Ночной истребитель, во мраке Пронзающий правду и ложь, Как будто бы пачку бумаги Проходит охотничий нож. Раскинув косыми крылами, Уставший от тайных трудов, Ты падаешь в грязное пламя Бесчинствующих городов. Убийство твое поправимо, Хотя и окончен полет. Ты — женщина наполовину, И это спасенье твое. Лежишь на случайной постели, Зеленым зрачком поводя, Ты кто же теперь в самом деле, Машина? Русалка, дитя? Я стал бы твоим ординарцем, Когда бы не знал наперед, Что в небе твоем кардинальском Погибну, как первый пилот. Тебя обуздать невозможно, Любить тебя надо, пока Не сгинешь ты тварью безбожной В ночные свои облака.

«Темный дождик в переулке…»

Темный дождик в переулке, Негде высушить носки — Вот про это пели урки, Умирая от тоски. Вот про это, вот про это, Вовсе ни о чем другом. Никого нельзя проведать, И никто не пустит в дом. Черный кофе, черный кофе, Красно-белое вино, Дорогие, что вы, что вы, Разве вам не все равно? Если я войду незваный, Отсыревший до нутра И устроюсь возле ванной До шести часов утра? Что же делать? Что же делать? Кто-то запер адреса. Он же щедро сыплет мелочь Чаевую в небеса. Или, может быть, оттуда Водопадом пятаков Опускается простуда — Заработок простаков.

СОСЕД ГРИГОРЬЕВ

Нас двое в пустынной квартире, Затерянной в третьем дворе. Пока я бряцаю на лире, Он роется в календаре, Где все еще свежие краски И чьи-то пометки видны, Но это касается русско — Японской забытой войны. Ему уже за девяносто. Куда

его жизнь занесла! — Придворного орденоносца И крестик его «Станислав». Придворным он был ювелиром, Низложен он был в Октябре. Нас двое, и наша квартира Затеряна в третьем дворе. А он еще помнит заказы К светлейшему дню именин, Он помнит большие алмазы И руки великих княгинь. Он тайные помнит подарки, Эмаль и лазурь на гербах, И странные помнит помарки На девятизначных счетах. Когда он, глухой, неопрятный, Идет, спотыкаясь, в сортир, Из гроба встает император, А с ним и его ювелир. И тяжко ему. Но полегче Вздыхает забытый сосед, Когда нам приносят повестки На выборы в Суд и Совет. Я славлю Тебя, Государство! Твой счет без утрат и прикрас, Твое золотое упрямство, С которым ты помнишь о нас.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ОСЕНИ

Прекрасна родина. Чудесно жить в ладу С ее просторами, садами, городами, Вытягиваться утром в высоту И понимать на ветреном мосту Волны пронырливое рокотанье. Вернуться за полночь домой. До мозжечка Втянуть дымок и повернуть свой ключик, Но поздней осенью не выплесть из венка Ни роз, ни листьев, ни колючек. Прекрасна родина. Сады ее пусты. Нет поздней осенью от холода защиты. И все-таки завьюженной плиты Не променяй на выжженные плиты. Согрейся как-нибудь. Укройся с головой, Прости хоть до утра несносные обиды. Не спится? Ничего. Лежи, глаза закрой, Припомни всех — столь многие забыты. Ты видел их, ты знал. Ты с ними заодно На собственный манер страну свою устроил. Так зябко в комнате, так жутко. Но зато Рассветный этот час тебе полжизни стоил. Пора на холодок. Пододеяльник жестк, А новый день похож на старое лекало. И зеркало послушнее, чем воск, Оттиснет твой портрет и подмигнет лукаво.

599/600

На шестисотом километре колодец есть у полотна, Там глубока до полусмерти вода и слишком холодна. Но нет другой воды поблизости, и, поворачивая ворот, Я каплю потную облизываю, пока не капнула за ворот. И достаю я пачку «Джебела», сажусь на мокрую скамейку, Вытягиваю вместо жребия надкушенную сигаретку. Мои зрачки бегут вдоль линии. Сначала в сторону Варшавы, Где облаками соболиными закрыты дальние составы. Но сладко мне в другую сторону спешить, к родному Ленинграду, И подгонять нерасторопную в пути путейскую бригаду. О паровозы с машинистами, позавчерашняя потеха, Как сборники с имажинистами, вы — техника былого века. И я не понимаю спутников, транзисторов и радиации, А понимаю я распутников, что трижды переодеваются, И, не спеша, сидят за столиком, и медленно следят за женщиной, Позируя перед фотографом из этой вечности засвеченной. На свете что непостояннее, чем жизнь? Отстав от века скорого, Не наверстать мне расстояния, как пассажирскому до скорого. Я докурил, и боль курения дошла до клапана уставшего. Пришла пора испить забвения из этого колодца страшного.

МУЗЫКА ЖИЗНИ

Музыка жизни — море мазута, ялтинский пляж под навалом прибоя. Музыка жизни — чужая каюта… Дай же мне честное слово, прямое, что не оставишь меня на причале, вложишь мне в губы последнее слово. Пусть радиола поет за плечами, ты на любые заносы готова. Флейты и трубы над черным рассудком Черного моря и смертного часа — этим последним безрадостным суткам, видно, настала минута начаться. Белый прожектор, гуляет по лицам всех, кто умрет и утонет сегодня, музыка жизни, понятная птицам, ты в черноморскую полночь свободна. Бьются бокалы, и падают трапы, из «Ореанды» доносится танго, музыка жизни, возьми меня в лапы, дай кислородный баллон акваланга. Что нам «Титаник» и что нам «Нахимов»? Мы доберемся с тобою до брега, этот спасательный пояс накинув, и по пути подберем человека. В зубы вольем ему чистого спирта, выльем на душу «Прощанье славянки», музыка жизни — победа, обида, дай мне забвенья на траурной пьянке. Слышу, что катит мне бочку Бетховен, Скрябин по клавишам бьет у окраин, вышли спасательный плот мне из бревен, старых органов, разбитых о камень. Тонут и тонут твои пароходы, падают мачты при полном оркестре, через соленую смертную воду пой мне, как раньше, люби, как и прежде.

НОВОГОДНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ В ГОРОДЕ ЗЕЛЕНОГОРСКЕ, БЫВШИЕ ТЕРИОКИ

Так важно чавкала трава под новогодней теплой жижей, что не замерзла голова под несезонной кепкой рыжей. И только бешеный малыш, скользя на узких санках финских, прошел по следу старых лыж, ближайший путь до моря вызнав. И я пошел туда за ним средь старых зданий териокских, и смутный пар, что банный дым, стоял столбами на торосах. Здесь был когда-то интернат в послевоенную годину, в нем жил я много лет подряд и в памяти не отодвину бетонный дзот, где стенгазет руководил я рисованьем, над Балтикой предчувствий свет, что стал моим образованьем. Под вечер отступал залив, показывалось дно, мелея, я становился не болтлив, тихонько маясь и немея. В кровосмесительном огне полусферических закатов вторая жизнь являлась мне, ладоши в желтый дым закапав. И вот я закруглил ее и снова подошел к заливу. Я понял за свое житье: «Все ничего, а быть бы живу». Стоять в предновогодний час среди тепла зимы нестойкой, на дно упрятав про запас всего один мотивчик бойкий — жить, жить! В морозе и в тепле, любой норе, в любых хоромах, на небе, в море, на земле, в тиши и маршах похоронных.