Избранное

Рейн Евгений Борисович

ЧЕРНАЯ МУЗЫКА

Е.Е.

Их встретили где-то у польской границы, И в Киев с восторгом ввезли украинцы. В гостинице давка, нельзя притулиться, Но гости под сильным крылом «Интуриста» Сияли оттенками темной окраски И мяли ботинками коврик «Березки». А наичернейший, трубач гениальный Стоял и курил. И трепач нелегальный, Москвич, журналист, пройдоха двуликий Твердил со слезой: «Вы Великий, Великий…» И негр отвечал по-английски: «Спасибо!» И выглядел в эту минуту красиво. Заткнулись звонки, улеглись разговоры, И вот, наконец, увлеклись саксофоны, Ударник ударную начал работу, Они перешли на угарную ноту. О, как они дули, как воздух вдыхали, Как музыку гнули, потом отпускали! И музыка неграм была благодарна. Певица толпе подпевала гортанно. А сам пианист, старичок шоколадный Затеял какой-то мотивчик прохладный: «К далекой земле на реке Миссисипи Мы с вами отправимся скоро на джипе, На боинге, поезде и самокате И будет там баиньки в маленьком штате. Под небом насупленным рая и ада Нас дождиком утренним тронет прохлада, А день будет солнечным, долгим и чистым…» Поклонимся в черные ноги артистам, Которые дуют нам в уши и души, Которые в холод спасают от стужи, Которые

пекло спасают истомой, Которые где-то снимают бездомный У вечности угол и злому чертогу Внушают свою доброту понемногу.

ПЕРЕД ПРОЗОЙ

П. Катаеву

На подмосковной даче слетает желтый лист, Последний теплый месяц, тридцатое число. Гоняет по участку ребенок-футболист, Стоит на солнцепеке расхлябанный шезлонг. О, как здесь веселились, как горевали здесь В июне и в июле под дождик и туман. Какие только люди перебывали здесь! Когда-нибудь об этом я напишу роман. Съезжались гости поздно, в двенадцатом часу; Смеркалось еле-еле, стоял солнцеворот. Был тамада прекрасен и ни в одном глазу, А гости, к сожалению, совсем наоборот. Смеялись, целовались, терзались как могли. Кого-то поминали под яблочный пирог, Кому-то отпускали слова, грехи, долги; Кому-то говорили: «Вот Бог, а вот порог!» Брюнетка с перламутром помады до ушей, Студентка в белых кедах, готовившая чай, Любитель бледноватый цветных карандашей — Я всем сказал однажды: «Прощай, прощай, прощай!» Спешила электричка, шуршал таксомотор, Одни ушли, другие придрались к пустякам. И только тамада наш, известный самодур, Не замечал пустыни и наливал стакан. Он выплеснул на скатерть последнее вино, Заляпана посуда, и заалел крахмал. «Ну, тамада, скажите, кто этому виной?» Но тамада уходит, должно быть, он устал. Последний теплый месяц, осенняя жара, Которую все лето мы ожидали здесь. И я сижу под кленом с восьми часов утра, Как будто в этом клене вся честь моя и спесь.

В НОВУЮ АНГЛИЮ

И.Б.

На первом этаже выходят окна в сад, Который низкоросл и странно волосат От паутины и нестриженных ветвей. Напротив особняк, в особняке детсад, Привозят в семь утра измученных детей. Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат! Так много лет прошло, что наша связь скорей Психоанализ, чем почтовый разговор. Привозят в семь утра измученных детей, А в девять двадцать пять я выхожу во двор. Я точен, как радар, я верю в ритуал — Порядок — это жизнь, он времени сродни. По этому всему пространство есть провал, И ты меня с лучом сверхсветовым сравни! А я тебя сравню с приветом и письмом, И с трескотней в ночном эфире и звонком, С конвертом, что пригрет за пазухой тайком И склеен второпях слезой и языком. Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни я Не сможем доказать вины и правоты, Не сможем отменить обиды и нытья, И все-таки любви, которой я и ты Грозили столько раз за письменным столом. Мой лучший адресат, напитки и плоды Напоминают нам, что мы еще живем. Семья не только кровь, земля не только шлак И слово не совсем опустошенный звук! Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг, Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг! Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулис На сцену, где молчит худой троянский мир, И вовсе не Гомер, а пылкий стрекулист Напишет о тебе, поскольку нем Кумир.

НА МОТИВ ПОЛОНСКОГО

В одной знакомой улице Я помню старый дом… …И ветер занавескою тревожно колыхал.

За улицею Герцена я жил и не платил, В Москве в холодном августе в трех комнатах один. Что мог хозяин вывинтил, не завершил ремонт, а сам уехал в Индию на медицинский фронт. Цвели обои в комнатах и делались белей, особенно на контурах пропавших мебелей. На кухне света не было, там газ светил ночной, я более нелепого не видел ничего. Ты приезжала к полночи со студии «Мосфильм», я слышал, как беспомощно «Москвич» твой тормозил. Как жил я в этих комнатах, так не живу сейчас. Там был букет, обмокнутый в большой цветастый таз. Ты целовала сердце мне, любила как могла. За улицею Герцена уж обмерла Москва. В оконных отражениях и в прорубях ворот мелькала жизнь, что грезилась на десять лет вперед. За плотной занавескою, прикрывшей свет и тень, уж притаился будничный непоправимый день, когда на этой улице под майский ветерок мы разошлись, разъехались на запад и восток. И на углу, где к Герцену выходит Огарев, свою обиду вечную я высказать готов — на то, что годы канули; пора бы знать нам честь, а встретимся ли заново — Бог весть, Бог весть, Бог весть!

«Мокрой зимы всепогодные сводки…»

Мокрой зимы всепогодные сводки нам объяснить на прощанье готовы невероятность мечты-первогодки, важную бедность последней обновы. В старой усадьбе бессмертные липы нас пропускают едва на задворки, но присмиревшие, как инвалиды, шепчут вдогонку свои поговорки. Вот и стоим мы над белым обрывом мутном отливе последнего света. Было безжалостным и справедливым все, что вместилось в свидание это. Все, что погибло и перегорело, и отравило последние стопки. Вот и стоим на границе раздела, как на конечной стоят остановке. Вот почему этот мокрый снежочек склеил нам губы и щеки засыпал, он, как упрямый студентик-заочник, выучил правду в часы недосыпа. Правду неправды, удачу неволи — то, что отныне вдвоем приголубим. Не оставляй меня мертвого в поле, даже, когда мы друг друга разлюбим.

СТИХИ О ФОРТУНЕ

Под крупные проценты бери, пока дают Поблажки и презенты — а там, гляди, убьют. Когда совсем не спится, гуляю по ночам За улицей Мясницкой, где банк и Главпочтамт. Когда-то жил напротив я со своей семьей, Но, что-то там напортив, я не пришел домой. И жизнь пошла по новой, и я остался цел, То лаской, то обновой замазывая щель. Что отняла — вернула, чтоб не был я сердит. Как будто бы фортуна открыла мне кредит. Среди зимы и лета мой ангел не зевал, Паденье самолета нарочно вызывал, Устраивал попутно крушение такси, Чтоб не было обидно до гробовой доски. Чтоб

я ценил удачи чужое ремесло, Мне так или иначе везло, везло, везло. На темные припадки, на бедную хвалу, На скользкие лопатки, прижатые к стеклу. От улицы Мясницкой до Сретенских ворот Среди толпы мне снится шестидесятый год. И молодость и смелость у времени в глуши, И эта малость — милость единственной души.

ПЕРВОЕ ИЮНЯ

Что сегодня? Первое июня — первое июня навсегда! В доме спят, и светом полнолунья черная заполнена вода. Поезда перебегают к югу, промывает небеса Гольфстрим… Протяни во сне, товарищ, руку, этой ночью мы поговорим. Зеленью, куриной слепотою зарастает поле под окном. Первое июня молодое ничего не знает ни о ком. Две собаки дремлют на веранде, птица притаилась под стрехой. Что же вы, товарищ? Перестаньте плакать на рассвете. Бог с тобой! И пока мы не проснемся оба, дорогой товарищ, лучший друг, колыбель качается у гроба, целину распахивает плуг. Корни неба и земли едины — скоро в этом убедятся все… Истребители и серафимы тарахтят на взлетной полосе.

УЗЕЛ

Е.С.

Мы жили радом. Два огромных дома, по тысяче квартир, наверно, каждый, не менее. И оба знамениты в столице этой брошенной и ныне считающейся центром областным. Нас разделял унылый переулок, как и дома, изрядно знаменитый одной из самых популярных бань. А для меня еще старинной школой, построенной купечеством столичным, как говорили, лучше всех в России… За девять лет я кончил десять классов (поди, не всякий эдак отличился!), но, впрочем, не об этом речь совсем. Мы жили рядом. Я звонил в любое из четырех времен, объявших сутки, и, кажется, на сто моих звонков она не подошла четыре раза, ну, пять, ну, шесть, но все-таки не больше. Я назначал свиданье в переулке, давал ей четверть часика на то, что у женщин называется порядком, и выходил. Она уже ждала. Она всегда уже была на месте. И это почему-то восхищало и восхищает до сих пор меня. Она приехала в мой город из Сибири. В ней, очевидно, проступало счастье от жизни у Невы и Эрмитажа, дворцов Растрелли, чуда Фальконета и кучи просвещенья и красот. Я выходил из подворотни и глядел на полноватую фигурку (чуть-чуть, ведь в этом что-то есть — при должном росте, правильной осанке, два лишних килограмма — не беда!) Мы посещали садики, киношки, пустующие выставки и просто мне милые пустынные места — как, например, Смоленку, Пряжку, остров Аптекарский и тот кусочек взморья, что неизвестен, издавна запущен, завален ржавыми, сухими катерами и досками соседних лесопилок, и всяким хламом, — знаете его? За стадионом он напротив стрелки. Мы что-то ели, если были деньги, то покупали красное вино (она другого и не признавала), и возвращались на речном трамвае. Мы поднимались на второй этаж в мою запущенную комнатушку и пили чай, который я умел заваривать по старому рецепту. И я всегда, всегда, всегда, всегда одну и ту же доставал пластинку, и радиола долгими часами ее играла. Горела лампа в пестром абажуре густым и сладким светом. Вечерело. Она вытягивала ноги и просила мой старый свитер — было зябковато, когда мы выпускали дым в окно. И было так спокойно. Никогда мне больше не бывало так спокойно. Шипел адаптер, разлетался дым, часы постукивали на буфете. Я твердо знал, пока она со мной, покой и ясность, медленная сила, как плотная свинцовая защита, вокруг меня. Сибирская Диана, чуть утомленная прогулкой и охотой, при тусклом свете затаенной лампы она была охраной мне, она одна за нас двоих хранила покой, в котором бодрствует душа. Когда я открывал глаза, то видел ореховые волосы ее, лежавшие и медленно и тяжко. (Хотел бы описать точнее, но не получается.) Тяжелая прическа, напоминавшая античный шлем, тем более, что были там и пряди светлее прочих, словно из латуни. Овальное курносое лицо, две родинки на твердом подбородке, и, Боже мой, зеленые глаза. Совсем зеленые, как старое стекло, того оттенка зелени, который, по-моему, синей всего на свете. Тогда мы заводили, не спеша полубеседу, полуразвлеченье: «Послушай, если сможешь, — она вдруг говорила, — поедем в воскресенье хоть в Гатчину или куда захочешь. Я в Гатчине была назад полгода. Какой там парк запущенный, дворцовый! Я там нашла еловую аллею, и если ты со мной поедешь, до смерти не забуду этих елок». И слово «смерть» она произносила серьезно и при этом улыбалась мне уголками губ и поправляла прядь. И я не знал еще, что всякий день и час, не связанный в томительный и тесный, неразделимый узел соучастья, есть попусту потерянное время. А впрочем — тут правил нет! Ведь я любил ее. И я об этом узнал потом…

В ПАРКЕ

В. Кирсанову

В закрытом на просушку парке для разыгравшейся овчарки разбег и холоден и мал. Ее хозяин смотрит хмуро. «Все прочее литература», — я раньше это понимал. Среди песочниц и детей все в том же парке через месяц слезает белочка с ветвей, через скамейку перевесясь, берет орех. Толпа глядит и что-то понимает тайно: жизнь не пуста и не случайна. Вот то-то же. Толпа следит. Молчанье на ее лице, в начале Слово и в конце.

«Все незнакомо в этом доме…»

Все незнакомо в этом доме, все тихо. Из окон вместо окоема видна Плющиха. На кухне кактус, в ванной свечка, бутыль томата. А на окне горит сердечко губной помады. Ты столько белого надела, как на причастье. И неужели ты успела к стеклу прижаться. Повсюду складки и застежки лежат волнисто. Переступить их осторожно и завалиться: на мятом валике, на пледе, на одеяле, чтобы твои сухие плечи запотевали. Мы ничего не упустили, мутясь в рассудке, все, что имели, уплатили за эти сутки. Теперь уже не откупиться добром и кровью, осталось нам распорядиться своей любовью.