Избранное

Рейн Евгений Борисович

Рейн не только радикально раздвинул поэтический словарь и звуковую палитру русской поэзии — причем (поскольку у нас любят приоритеты) сделал это гораздо раньше тех, кому расширение это официально приписывается; он расширил — раскачал — также и психологическую амплитуду русской лирики. Здесь с приоритетом, надо полагать, все в порядке, ибо оспаривать глубину отчаяния, чернеющую в этих стихах, и степень усталости от него мало кому из соотечественников — падких до любых лавров — придет в голову. За четверть века лирический герой Рейна, этот «Двух столиц неприкаянный житель» и «сам себе командир», проделал довольно чудовищную эволюцию до обращенного к Творцу: «Или верни мне душу, / Или назначь никем» и — если уж мы заговорили об эволюции — до: «Я — бульварная серая птица…» Пение этой бульварной птицы поистине душераздирающе, не столько даже своим тембром, сколько тем, что в нем слышна не жалоба, но полное безразличие к своему щебету. При этом, зрению данной птицы присуща его неизменная ястребиная острота, придающая обычно стихотворениям Рейна сходство с живописью, — с тем, впрочем, отличием, что задник в них всегда прописан гораздо отчетливее, чем передний план. В этой размытости переднего плана и, прежде всего, авторской в нем фигуры, сказывается то же самое равнодушие автора к своему лирическому герою, в конечном счете — к самому себе. Существование подобного отношения к вещам, существование такого стихотворца усложняет жизнь современникам. В присутствии Рейна петь чистую радость жизни — так же, впрочем, как и повествовать

о ней в сугубо минорном ключе — представляется трудоемким. Если прежде бороться с этим можно было замалчиванием его творчества, непечатанием его стихотворений или кастрацией их в печати, теперь это осуществимо посредством упреков в старомодности его технических средств, в повторяемости сюжета и интонации. Основания для этих упреков, увы, могут быть в лучшем случае чисто демографическими, т. е. опираться на появление на литературном поприще новых дарований, требующих к себе внимания. При всей естественности такого побуждения, уступка ему обещает дорого обойтись прежде всего именно самим этим новым дарованиям, ибо в каком бы жанре они ни выступали, у читателя будущего не будет иного выбора, кроме как воспринять их в качестве рейновских эпигонов.

В настоящем у Рейна вышли три сборника стихотворений; первый из них — когда автору исполнилось 50 лет. Публикацию двух последующих, с интервалами в приблизительно два года, следует, видимо, рассматривать как торжество справедливости. К сожалению, проблема с торжеством справедливости, заключается, по определению, в том, что оно наступает всегда с опозданием. В данном случае — с опозданием в четверть века. Выход в свет «Береговой полосы» и «Темноты зеркал» с вышеупомянутым интервалом предполагает восстановление естественного процесса существования поэта в литературе. Это, боюсь, не соответствует действительности. Мы имеем дело не с естественным процессом, но с его имитацией — с мичуринской, так сказать, прививкой, клейких лепестков к сожженному дереву. Это звучит, должно быть, несколько мелодраматично, но слишком уж похоже на правду, чтоб от такого сравнения удержаться. Есть, к слову сказать, нечто труднопереносимое во всех этих нынешних запоздалых и посмертных публикациях: в жадности, с которой издатель — а зачастую и сам автор — кидается на внезапно предоставившиеся возможности. Что-то в этом есть от вдовы, у которой появились деньги, и она принялась наверстывать упущенное: набросилась на тряпки и появляется везде. Достойней зачастую проходить всю жизнь в одном единственном, застиранном и перештопанном платье — или, если уж действительно восторжествовала справедливость, издать страниц на двести-триста «Избранное». Это, надо надеяться, еще произойдет с Рейном, ибо ни три упомянутых сборника, ни этот, к которому читатель сейчас читает предисловие, не дали и не дадут ему представления о масштабе и о значении этого поэта для русской словесности. Есть авторы, выгадывающие от собрания сочинений, и есть теряющие — такие, как Фет или Тютчев, и Рейн принадлежит к этой последней категории.

У всякого крупного поэта есть свой собственный излюбленный идеосинкратический пейзаж. У Ахматовой это, видимо, длинная аллея с садовой скульптурой. У Мандельштама — колоннады и пилястры петербургских дворцовых фасадов, в которых как бы запечатлелась формула цивилизации. У Цветаевой — это пригород со станционной платформой, и где-то на заднем плане силуэты гор. У Пастернака — московские задворки с цветущей сиренью. Есть такой пейзаж и у Рейна; вернее — их два. Один — городская перспектива, уходящая в анилин, скорей всего — Каменностровский проспект в Ленинграде, с его винегретом конца века из модерна и арт нуво, сдобренный московским конструктивизмом, с обязательным мостом, с мятой простыней свинцовой воды. Другой — помесь Балтики и Черноморья, «залив с Кронштадтом на боку, / с маневрами флотов неслышных», с пальмами, с балюстрадами, с входящим в бухту пассажирским теплоходом, с новыми линкорами, передающими в строю фокстрот, публикой променада. Если в привязанности к первому сказывается сетчатка подростка, в навязчивости второго, в этом комплексе «береговой полосы» можно при желании различить нашего хордового предка, вышедшего из воды и сохранившего свои инициалы в имени Спасителя. Если первый представляет собой рай потерянный или, во всяком случае, сильно скомпрометированный, второй есть рай возможный, обретаемый, и автору этих строк больше всего на свете хотелось бы усадить автора этой книги за стол на какой-нибудь веранде этого рая, положить перед ним перо и лист бумаги и оставить его на некоторое время — лучше надолго — в покое. Для вдохновения я положил бы ему рядом на стол Вергилия — лучше «Буколики» или «Георгики,» чем «Энеиду», а еще лучше — томик Проперция. Что-нибудь, иными словами, лишенное амбиции и сочинявшееся, судя по всему, без спешки, с большим запасом времени. Спустя месяц-другой я зашел бы к нему взглянуть, что получилось.

Русской поэзии всегда не хватало времени — как, впрочем, и места. Отсюда ее интенсивность и надрывность — чтоб не сказать «истеричность». Созданное в существовавших параметрах — под сенью Дамоклова меча — за последние сто лет необычайно, но слишком часто окрашено комплексом — «сейчас или никогда!». Изуродованность поэтической судьбы стала у нас не меньшей нормой, чем ее прерванность, и поэт — даже начинающий — воспринимает себя и трактуется аудиторией в драматическом ключе. От него ожидается не сдержанность, а фальцет, не мудрость, а ирония или, в лучшем случае, искренность. Это — немного, и хотелось бы надеяться, что положение дел переменится; и, хотелось бы, чтобы перемена эта началась немедленно, с Рейна. Именно поэтому хочется положить ему на стол Вергилия или Проперция. Овидием он уже был, Катуллом — тоже. Трагический удел им — на бумаге и во плоти — надо надеяться, исчерпан. Что до Горация, то после Ахматовой на эти лавры претендовать у нас некому и нельзя. Но на новые вергилиевы эклоги или элегии Проперция сил у Рейна хватить может и должно. Человек, живущий в империи, тем более — в разваливающейся, не много потеряет, отождествив себя с теми, кто, в сходных обстоятельствах, две тысячи лет назад, не позволил себе впасть в зависимость от творящегося вокруг, и чья речь была тверда. Последнего, впрочем, Рейну, чей голос зазвучал и не пресекся в эпоху имперского окостенения, не занимать.

Пусть автор не посетует на вышеизложенные пожелания. Фантазии вроде этой естественны при чтении собранных здесь стихотворений — при чтении с другой стороны земли. Пишущему это предисловие представляется, что опыт пережитого, накопленный в этих стихотворениях, может разрешиться только преодолением биографии и обретением тональности, родственной тональности ахматовских «Северных элегий». Более того, пишущий это предисловие должен признаться, что он предается этим фантазиям не только на счет Рейна, но и на свой собственный. Это объясняется не столько тем, что потерянный рай Рейна как две капли воды похож на потерянный рай автора предисловия, с только сходством его и рейновского рая обретаемого. Если он, этот рай, существует, то существует и возможность того, что автор этой книги и автор предисловия к ней встретятся: преодолев свои биографии. Если нет, то автор предисловия останется во всяком случае благодарен судьбе за то, что ему удалось на этом свете свидеться с автором этих стихотворений под одной обложкой. Это немало. Их, стихотворений этих, физическое соседство с текстом этого предисловия является если и не торжеством справедливости, то, во всяком случае, внятной метафорой их неотделимости — на протяжении более чем в четверть века — от сознания автора этого предисловия. То, что их разделяет, — менее, чем страница.

Иосиф Бродский

ИМЕНА МОСТОВ

«Окно

на первом этаже над Невкой…»

Окно на первом этаже над Невкой, трамвай гремит на вираже возле мечети. Я постучу тебе в стекло монеткой, орел и решка — вот и все на свете. Я подходил и видел через щелку, как тень вразлет на потолке скользила, все позабыл, лишь нитку да иголку припоминаю в доме у залива. Все ниже, ниже абажур спускался, потом двенадцать за стеной било, и пестрый кот приятельски ласкался, а ты все шила. Как ты долго шила! Еще дрожит под сквозняком рама, еще шипит замолкшая пластинка, но нет будильника, а подниматься рано… И ночь сама примерка и блондинка.

МОСТ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА

Закат над широкой рекою И город на том берегу Исполнены жизнью такою, Что я объяснить не могу. Пешком возвращаясь с прогулки, Гляжу на огни и дома, Но ключик от этой шкатулки Найти не хватает ума. Подумать — Васильевский остров Так близко — достанешь рукой! Но, скрытен, как будто подросток, Он что-то таит за рекой. И желтое небо заката Тревожно, и так же почти Неясным волненьем объята Душа на обратном пути. Но ведь неспроста, не впустую Я с этим живу и умру; Какую-то тайну простую Я чувствую здесь на ветру. Мелькают трамвайные числа У площади на вираже. Не знаю названья и смысла, Но что-то понятно уже.

ФОНТАНКА

Четыре трубы теплостанции И мост над Фонтанкой моей — Вот родина, вот непристрастная Картина, что прочих милей. Как рад я — мы живы, не умерли, Лишь лаком покрылись седым. Какие знакомые сумерки, Звоночек над рынком Сенным. Теперь уже поздно, бессмысленно Рыдать у тебя на груди; Но вечно я слушал — не слышно ли Твоей материнской любви? Не слышно ли пения жалкого? Что прочим о стенку горох? Не видно ль хранителя-ангела На трубах твоих четырех? Родные, от века привычные, Ваш голос и суд справедлив. Сыграйте мне, трубы кирпичные, Какой-нибудь старый мотив.

СОРОК ПЯТЫЙ

Маме

На мне пальто из пестренького твидика — хорошее, германское пальто. Глобальная имперская политика четыре года думала про то, как мне урон недавний компенсировать. Про то решали Рузвельт и Черчилль. Как одарить меня, сиротку, сирого, проект им наш Верховный начертил. Четыре года бились танки вермахта, люфтваффе разгорались в облаках, правительств по одной Европе свергнуто поболее, чем пальцев на руках. Тонул конвой на севере Атлантики, и лис пустыни [1] заметал следы, стратеги прозорливые и тактики устраивали канны и котлы. Но, главное, но главное, но главное — я был красноармейцами прикрыт. И вот стою, на мне пальтишко справное, уже полгода я одет и сыт. Стою я в переулке Колокольниковом, смотался я с уроков и смеюсь, и говорю с румяным подполковником, и он мне дарит пряжку «Gott mit uns» [2] .

1

Лис пустыни — так называли фельдмаршала Роммеля.

2

Надпись на пряжках немецких солдат «С нами Бог».

ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

В костюме васильковом, в жилете голубом С Сережей Васюковым (о нем скажу потом) На улице эстонской, у баров и кафе С прическою тифозной на смутной голове Он шел в начале лета пятнадцать лет назад, Заглядываясь в бледнопылающий закат. Чуть сзади шла подруга (о ней скажу сейчас). Карабкалась по трубам, что капля в ватерпас, Над мелким горизонтом янтарная луна. И в хаки гарнизонном, чернява и бледна, Пока еще невеста, хозяйка дел и слов, Всезнайка и невеста, и первая любовь; Ступая резковато на острых каблуках, Ты здесь прошла когда-то, изрядно обругав Сережу Васюкова за пошлый вкус в кино… …В костюме васильковом! Пятнадцать лет! Давно! Мы шли втроем по Виру. Теперь иду один, Но вижу ту квартиру, те этикетки вин. …На Каннском фестивале Сережа Васюков Стоит на пьедестале из премий и венков. Средь блочного комфорта окраинной Москвы Горит ее конфорка, разбросаны носки. Играют в детской дети, чья чужеродна кровь. А Таллинн на рассвете как первая любовь Среди бессонной ночи пятнадцать лет назад… Но жизнь еще короче и сшита наугад!