Избранное
Шрифт:
— И что же, больничная касса оплачивала, психушку-то?
— Половину.
— А!
— Ну это еще куда ни шло.
— Послушай, Янте, если я объявлю сейчас сто сорок, ты должен предложить сто пятьдесят, при моих шестидесяти козырных.
(Музыкальный автомат стоит в кафе уже четыре года, нелепое чудище в данном интерьере, у крестьян он не вызывает удивления, удивляет он одного меня. Сначала из него вырывается ураган звуков, потом течет приторное пиликанье. Человеческий голос, высокий, благородный, выпевает звуки, тянет их, смычки подхватывают голос, роняют его, голос одинокий, взмывает ввысь. Тишина. Флейта. Sei tu come stai pallida [31] , жалуется мужчина, а музыка бежит вперед, голос торопится следом за ней, гобои. «Дездемона», — рыдает мужчина, «mo-moo-moortaa» [32] . Тяжелые, напряженные, неряшливые духовые — шторм, оседающие трели скрипок, одинокий рожок в лесу, слишком высоко забравшийся речитатив.)
31
Это ты, сколь ты бледна (итал.).
32
умерла (итал).
— Тебе
(Горловые звуки, слов никто не понимает, звуки полны мучительного предчувствия смерти, звуки рыдают, глухая барабанная дробь поддерживает духовые.)
— Кто завел эту пластинку? Кому пяти франков не жалко?
— Любителю классики.
— Да вон тот менеер. Менеер из города завел.
— А, этот.
— Менеер путешествует?
— Теперь никто не слушает классику, всюду один джаз.
— Город на то он и есть город, правда, менеер?
— А я вот думаю, с вашего позволения, менеер, что в городе воздух плохой. Прямо дышать невозможно. Все мазут да бензин, не продохнешь.
— А уж как напакостил нам ваш город!
— Да, во время войны мы были довольно крупной общиной, а город плевать на нас хотел.
— В сорок пятом, менеер, нас тут в порошок стерли.
— Да, в сорок пятом. Верно говоришь, Ремитье.
— А города все пересобачились друг с другом, все они вывалялись в дерьме в сорок пятом! Возьмите, к примеру, хоть Кнокке. Разве тамошние жители не подговорили немцев взорвать Курзал в Остенде [33] и что же стало с этим Кнокке после войны? Да остался там же, где и был. И все эти годы только снимал пенки, оттого что Курзал в Остенде лежал в развалинах.
33
Кнокке, Остенде — курортные города в Бельгии на берегу Северного моря.
— И нашего бургомистра, и членов общинного совета — всех посадили в тюрьму, шесть человек расстреляла Белая бригада [34] . Да что там, только начни считать, менеер!
— Ну так что, мы играем или будем болтать?
— Да не принимайте вы все так близко к сердцу, менеер, нас ждет еще кое-что похуже. Божья Матерь из Фатимы [35] предсказала. Четырнадцатого октября, сказала она, произойдет мировая катастрофа. Правда, не объяснила, где и как это случится. Но разве она хоть раз ошибалась? А?
34
Белые бригады — название боевых отрядов движения Сопротивления.
35
Божья матерь из Фатимы — образ Богоматери, являвшейся с мая по октябрь 1917 года трем детям в португальском городе Фатима (провинция Эстремадура). При последнем явлении произошло так называемое «солнечное чудо» на глазах у детей и огромной толпы паломников.
— Я двадцать баков пива запас для верности!
(Все смеются, и шпион — тоже.)
— Смейтесь-смейтесь, но уж поверьте, лучше сделать запасы. Мыла, кофе, риса — всего, что может храниться.
— И стирального порошка.
— И сала.
— Не было случая, чтобы Фатимская Богоматерь ошиблась. Помните, она предсказала, что появится новый папа. Ага! А еще она говорила: тот, кого вы считали погибшим, вернется, и тогда произойдет великое событие.
(Здесь второе начало, вторая скорлупа яйца, которое я должен очистить, ибо здесь заговорили о Том, Кто Вернется, заговорили с такой естественной, чистой верой, что необычный тон их беседы заставил меня вглядеться в их лица. Я ничего не знал об этих людях, которые без ожидания, надежды или сомнения привычно совершали череду действий, укладывали их в череду дней и волновались лишь тогда, когда дело касалось погоды или изменения цен на картофель; эти люди вкладывали всю душу в самые простые вещи, нюхали землю, можжевеловку и своих жен, а между тем их волновала политика, они вели родовые войны и почитали нотариуса, а больше я ничего о них не знал, и поэтому их внезапная горячность заинтересовала меня.)
— И он вернется, вот тебе крест.
— Я поспорил с Милом ван Некерсом, что он вернется до шестьдесят пятого. На тысячу франков.
— Сейчас он во Франции, Граббе, и ждет своего часа.
— Или у Дегреля [36] в Испании. И может, они вместе вернутся. То-то будет дело!
— Нет-нет. Он во Франции, Граббе всегда охотно говорил по-французски.
— Охотнее, чем по-фламандски, доложу я вам.
— Да, черт подери, он хотел показать, что он умеет это делать лучше, чем франскильоны [37] .
36
Леон Дегрель (род. 1906) — бельгийский политик правого толка, основатель и руководитель фашистской партии Рекс. Во время второй мировой войны активно сотрудничал с фашистами, в составе созданного им легиона «Валлония»; воевал на Восточном фронте, в 1944 году был приговорен к смертной казни, однако ему удалось сбежать во франкистскую Испанию.
37
Франскильоны — фламандцы, выступающие за приоритет французского языка и французской культуры в Бельгии.
— А я ничего не хотел сказать.
— Да нет, он говорил по-французски просто потому, что так ему было нужно. Потому что Вождь де Кёкелер [38] заявил, что Королевство Бельгия должно существовать и что мы должны бороться за Леопольда [39] . И вождь, с позволения сказать, сделал поворот на сто восемьдесят градусов. Сначала — ура всему фламандскому, долой Бельгию-шмельгию, а потом, видишь ли, большего бельгийца и не сыщешь!
— Потому, черт подери, что Бельгия целиком должна была войти в рейх, а ты, балда, до сих пор ничего не понял.
38
Кёкелер — вымышленный персонаж. Среди фламандских фашистов не было лиц, носящих эту фамилию. Создавая этот персонаж, X. Клаус использовал некоторые факты из биографии фламандского политического деятеля Йориса ван Северена (1894–1940).
39
Леопольд III (род. 1901) — король Бельгии в 1934–1951 годах. После нападения фашистов на Бельгию 10 мая 1940 года король уже 28 мая объявил о капитуляции армии и, не использовав возможность последовать за бельгийским правительством в Лондон, сдался в плен. Выступления левых сил после войны заставили Леопольда III сначала передать свои полномочия принцу Баудевейну, а затем, в 1951 году, отказаться от престола.
— А Граббе, он, конечно, во всем следовал за де Кёкелером, во всем.
— Да только не в мае сорокового, не до смерти от пули.
— Да, не так далеко.
(Так состоялся выход Граббе. Который вошел в меня. Предсказанный Божьей Матерью из Фатимы, вызванный к жизни карточными игроками. Или же мальчик первым назвал его имя? Запах льна, которым пропитаны мебель, одежда и волосы… от этого тяжелого запаха, поднимающегося от близлежащей льномочильни, у жителей побережья перехватывает дыхание. Деревенские жители — сейчас я вряд ли смогу вспомнить хоть одного из них, выделить его из общего, коллективного портрета — представлялись мне бормочущей грязно-серой массой, они галдели, и я думал: нет более безобразных людей в Европе, а впрочем, чем лучше рабочие из английских городов или французы из Туркуа? — и я плоть от плоти этой толпы, весь — с головы до пят. Они говорили о Граббе, их голоса были исполнены преданности и веры, они восхищались его военными подвигами; они призывали его, они взывали к нему; с его деяний начинались все их рассказы, пусть даже память о них немного померкла и стерлась на фоне недавних выдающихся событий, таких, как происшествия в Катанге [40] или королевская свадьба.) Они говорили: «В нашей истории продолжает жить человек, но это не вождь де Кёкелер, нет, это, скорее, его тень». Ибо Вождь де Кёкелер убит французским сбродом в сороковом, а Граббе, его верный оруженосец, в зареве пожара подхватил доблестное оружие своего павшего господина. Мы видели это, и теперь, когда мы сожалеем о лагерях смерти в оккупированных странах, едва ли может измениться наше отношение к Граббе. В нашей деревне приговоренных к смертной казни больше, чем во всей Западной Фландрии, как Белых, так и Черных, хотя последних будет побольше, если прибавить к ним семь фламандских часовых, которые охраняли немецкие склады боеприпасов и за это были приговорены военным судом к смерти. Мы клянемся этой смертью, что Граббе живет среди нас и вдыхает в нас единство, словно он, подобно солитеру, вселился во всех нас одновременно. Как верим мы, что нечего ждать удачи, если весь вечер идет плохая карта, как верим мы, что в Португалии появилась Дева, к которой возносим мы наши молитвы и любовь, чтобы она в нужный момент возвестила нам, что Граббе среди нас, так верим мы и в то, что не делали ничего дурного, когда следовали за ним по его темным дорогам, да, даже тогда, когда нами помыкали немцы. Скорее мы не поверим телевизионным сообщениям, скорее пропустим страницу в «Брюггском торговом вестнике», сообщающую об открытой распродаже, чем подумаем, что в необъятном пространстве, где властвует Фатимская Богоматерь, не найдется места для Граббе. Мы должны только сидеть и ждать, и если сейчас в этот трактир войдет лейтенант Граббе и обратится к нам (с тем же воодушевлением, которым пылал лейтенант вождя де Кёкелера, призывая нашу молодежь ударить по отжившему парламентаризму), мы не признаем его и будем подозрительно смотреть сквозь него — настолько мы погружены в ожидание чуда, которое воскресит его, только его одного. Тех, кто отрекся от него в эти потерянные годы, когда он продолжал жить благодаря своему отсутствию, он не пощадит, он покажет им свою силу и проницательность.
40
Имеется в виду мятеж Моиса Чомбе в провинции Катанга бывшей колонии Бельгии Конго, приведший к гибели первого премьер-министра Конго Патриса Лумумбы и длительной гражданской войне.
— Какой кретин так снимает карты? Ты что, не знаешь, что после перетасовки нужно снять больше карт, чем у нас игроков? Что это за манера игры такая? Французская? В приличном заведении тебя бы вышвырнули вон. Кто объявил козыри?
(Комната выкрашена молочно-белой краской, вероятно, в белую эмульсионку добавили щепотку охры; «кремовая» — так поди объявил маляр — «выглядит солидней»; он очень быстро выкрасил стены, так что сам подорвался на собственном рвении и не удосужился покрасить во второй раз; сквозь краску просвечивал нижний слой обоев с розочками, поскольку розочки были нанесены анилиновой тушью, которую не берет эмульсионка. Над изголовьем Верзеле висела фотография — двое военных пожимали друг другу руки; на заднем плане лежали велосипеды, а тарелкообразные фуражки выдавали в них арденнских стрелков, скорее всего, оба погибли, когда, переодевшись в женское платье, обстреливали из чердачных окон первые колонны немецких солдат. Бумажные цветы с обгорелыми лепестками стояли на ночном столике, отделявшем кровать Верзеле от моего дивана. В комнате не было окна, хотя раньше я его видел. Множество мух виноградной гроздью висело в распахнутой двери — разреженное облако, сквозь которое тускло светила лампочка на лестнице, когда Верзеле распахнул дверь и пропустил меня вперед; они звенели нам вслед, когда мы переступили порог мрачной каморки, они звенели и после того, как я в нижнем белье улегся под простыню, пахнувшую аммониаком. Позади трактира проехал велосипед, мелькнул свет его фар, взвизгнули тормоза. Плечо и локоть Верзеле торчали из-под туго натянутой простыни, словно гребень, он беззвучно дышал в перерывах между своими историями, из-под двери сочился свет, на белых стенах и матовой белизне постелей лежали недвижные тени. Его накрытая простыней детская голова с оттопыренными ушами лежала на подушке, и когда я поворачивался на своем диване, он тоже поворачивался, как это делала когда-то моя жена, мы называли это «делать скобки», две скобки в одну сторону. Голос Верзеле был тонким и монотонным, он не ждал от меня ответа, целиком поглощенный своей замысловатой задачей, и я не решался прикурить сигарету, чтобы чирканье спички или ее огонек не помешали бы его слегка чадящему, сонному, испаряющемуся говорку, и я слушал его, пойманный его снами. Пока крестьяне внизу бубнили свою каждодневную проповедь, я, как гигантская рыба, хватал ртом воздух, который, по мере того как говорил Верзеле, перекачивался от Граббе ко мне.
— В этом замке он, конечно, был хозяином всю войну, либо они ему кланялись, либо он их ломал. Те, кто говорил, что он ничтожество, бездельник и оборванец, все стояли у края поля, когда он играл в футбол, и прямо зверели, когда он забивал гол. А если он не участвовал в матче, поскольку должен был явиться к Гитлеру или воевать на Восточном фронте, не собиралось и половины зрителей. Он был центрфорвардом. Само собой. Потому что на этом месте нужны и скорость, и умение приказывать. Ну и, конечно, надо быть выносливым. Да, Граббе был отличным центровым, не многие отваживались вступать с ним в борьбу, а если кто и осмеливался — бьюсь об заклад, — те наверняка могут похвастаться шрамами. А после матча, после того как они выигрывали, а выигрывали они всегда (кое-кто поговаривал: если бы война еще немного продлилась, мы бы выбились в Высшую лигу), Граббе поворачивался к трибунам и вытягивал вперед правую руку, как делали римляне, перед тем как их сожрут львы. В раздевалке он облачался в свою униформу с портупеей и сапоги и под рукоплескания публики шел к автомобилю мефрау Хармедам. Хотя однажды они проиграли второму составу льежского «Стандарда», потому что оказалось, что команда чуть ли не наполовину состоит из членов Белой бригады, и как Граббе ни расшибался в лепешку, наши все равно проиграли, и он был просто белый от ярости, а на следующий день отправился в комендатуру и шестерых из второго состава льежского «Стандарда» упек за решетку. Мефрау Хармедам каждое воскресенье приезжала за ним на стадион в своем автомобиле. Она очень изменилась с тех пор, как он погиб на Восточном фронте.