Избранное
Шрифт:
— Да.
— Я тебе не верю. Ты знаешь, кто мы такие? Дерьмо. Иначе не скажешь.
— Нет, Клод.
— С головы до пят.
— Нет.
— Почему ты не хотел танцевать со мной сегодня вечером?
— Я танцевал с тобой.
— Ты только делал вид. Когда я взял тебя за плечи и повел в танце, ты сделал такое лицо, будто я всадил в тебя нож. Ты что, боишься, что я заразный? Что я дьявол? Или вампир, который будет пить твою кровь?
Ио коротко смеется, и Клод чувствует, как в нем все деревенеет, ему становится зябко, он стучит
— Но ведь ты пьешь кровь Иисуса.
Ио ударяет ладонью по подлокотнику кресла.
— Ну хватит. Замолчи. Довольно, я сказал. Не касайся того, в чем ничего не смыслишь.
— Ты прав. — Короткое молчание. — Я тоже молюсь. Иногда, — говорит Клод.
— И кому же ты молишься? — Ио спрашивает, как на исповеди в церкви.
— Ему. Я прошу Его. О разном.
— Молятся не только для того, чтобы о чем-нибудь просить.
— Но ведь Его-то на самом деле нет.
— Клод, думай, что говоришь.
— Я не говорю, что Его нет вообще, я говорю, что Он есть и что я говорю, что Его нет.
— А если тебе придется сейчас предстать перед Ним? И Он есть?
— Если Он мне скажет: «Клод, иди ко мне», тогда я скажу, что Он добрый. А если Он поступит так же, как ты, когда отказался со мной танцевать, тогда…
— У меня болела спина, Клод. Честное слово.
— О, ведь ты привык обманывать людей, — говорит Клод. Ему не хочется, чтобы усталость парализовала его окончательно, в нем зреет жар, в каждом суставе бьет электрический разряд.
— Значит, я привык обманывать сам себя, это ты хочешь сказать? — Ио поднимается, делает несколько шагов, полы халата падают вниз, на фоне темного письменного стола светятся белые икры.
— Ты как болезнь, — говорит Клод.
— Я? — («Я?» — в точности как Джакомо. Всегда все сваливает на других, а самого никогда не бывает дома.)
— И Он тоже. Кто Его себе завел, никогда от Него не избавится.
— Верно.
— Ага! А почему? Почему Он так меня мучает, что у меня из глаз рассол брызжет? Хотя Он заранее знает, что мне с Ним не сладить, да и с тобой тоже. Значит, вам обоим, потому что ты точно такой же, как Он, вам обоим любо смотреть, как я корчусь, будто угорь, на твоей вилке.
— Я только Его слуга, так же, как и ты, в конечном счете.
— Не переворачивай мои слова! Я ни о чем тебя не прошу. Ни о чем.
— Ну конечно, — говорит Ис. Клод видит, как он сонно грызет свою мертвую сигару, и знает, что бы по этому поводу сказал доктор Симонс, какие привел бы доказательства; экскремент и сосок, но он ничего не говорит, ничего, потому что щель между оконными шторами светлеет, Ио теряет краски, теперь он цвета желтоватой сепии, словно увеличенная фотография из паспорта, а его бледные губы с трудом удерживают рвущийся на свободу смех.
— Почему ты ходишь туда-сюда?
Ио останавливается, садится за письменный стол, заваленный бумагами, словарями, печатями, а между ними — две бронзовые фигурки, очки, пепельница, пепел от сигары.
— Только женщина способна настолько сильно стремиться к Нему, что может почувствовать Его приближение, — говорит Клод и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Ты не хочешь больше разговаривать? Мне замолчать?
— Нет, — нехотя цедит Ио и принимается для виду исправлять красным фломастером какой-то машинописный текст.
— Как мы все вчера смеялись во время твоей службы!
— Да, разумеется.
Клод знает наверняка, что это неотвратимо, что нынче он последний раз в Меммеле, что эти слова не сотрутся в его памяти до конца жизни, что печальная кроткая терпимость Ио на самом деле означает решительный протест, а ему, Клоду, хочется, чтобы этого не было. Он пинает стол, дерево трещит, наверное, этот треск разносится по всему дому — так трещит проломленный череп.
— Почему ты против меня? — (Я превращаюсь в Джакомо, душа моя!) — Что ты крутишься, как кот вокруг горячей каши? — (Горячая каша — это я сам.)
— Клод, подумай, как я могу быть против тебя!
— Так, так! — Это присловье Ио, но на сей раз оно резко вырывается из уст Клода. — Расселся тут в домашнем халате! Не думай, что я ничего не понимаю. Ты снял свою тогу, чтобы быть вровень с нами, стать одним из нас, а когда ты со мной, то боишься показать мне свою смешную белую шкуру, о нет, тебе снова понадобилось напялить свою тогу, этот халат, чтобы дать мне почувствовать, что я не такой, как они, что я другой, что я тебе противен.
Клод замолкает, сам пораженный этим взрывом и удивленной реакцией Ио. Слышно, как на улице разговаривают крестьяне, как постукивают деревянные башмаки спешащей мимо женщины. Ио встает, расправляет плечи, выходит из-за письменного стола, цепляется халатом за угол.
— Уже очень поздно, — говорит он.
Фелина набрасывается на него (Клод нежно проводит рукой по его затылку). Ио защищается, у него сильные руки.
— Тихо, — говорит он, — что это с тобой?
Клод садится на софе.
— Не уходи, — просит он.
Ио останавливается возле двери.
— Теперь спать, мы продолжим наш разговор завтра.
— Нет, — говорит Клод. — Прошу тебя. Я больше не скажу ни единого дурного слова.
— Завтра, — говорит пастор.
— Ио!
Дверь распахнулась, правая нога уже шагнула через порог — алюминиевую планку, отделяющую линолеум от паркета в коридоре.
— Ты единственный, кого я уважаю.
— Спасибо, Клод.
— Я готов спать у твоих ног.
Нога в сандалии делает шаг назад — в комнату и на секунду замирает, пастор остановился, прислонясь к дверному косяку.
— Нет, — говорит он.
— Ты даже не будешь знать, что я рядом, когда я буду лежать возле твоей кровати.
Клод произносит это в комнате, полной утреннего света, он обращает свои слова к другому, ярко освещенному, хотя и смутно различаемому предмету — рисунку сепией, на котором тени размыты неоновым сиянием утра.