Избранное
Шрифт:
— Давай поедем домой, мое пальто висит в прихожей, они даже не заметят, — просит она.
— Мне же надо отвезти Альберта и Клода.
Она чует исходящий от него жар, запах пота, который тянется за ним везде и всюду. Много лет назад он как-то признался, что хотел стать зубным врачом, но от этой мысли пришлось отказаться, потому что он не смог избавиться от запаха своего тела.
— Что нам теперь делать? — спрашивает она.
— Ну предложи что-нибудь.
— Я?
— Что, если ты будешь королевой Астрид, которая погибла в автомобильной катастрофе, а я буду Леопольдом [144]
144
Астрид (1905–1935) и Леопольд III (род. 1901) — королева (1934–1935) и король (1934–1951) Бельгии. Астрид была очень популярна в Бельгии, погибла в 1935 году в автомобильной катастрофе.
(Это потому, что его брат только что вспоминал королеву Елизавету!)
— Нет! — говорит она.
— Но ведь это всем понравится, — настаивает он.
— Именно поэтому. Нужно показать что-нибудь такое, что никому не нравится. Такое, о чем трудно догадаться.
— А это трудно придумать.
— Еще бы.
Им так ничего и не приходит в голову.
— Или мы едем домой, или нам нужно придумать что-нибудь сногсшибательное, — говорит Лотта. — Иначе тебя опять все будут считать здесь семейным дурачком.
— Но Альберт тоже ничего не придумал.
— Это его дело, — говорит Лотта. Она напрягает воображение, и ей представляется широкое футбольное поле, усеянное розовыми полевыми цветочками, по полю гоняют мяч пасторы, и вдруг появляется Лана Тернер [145] , в кружевном бюстгальтере с эполетами, потом она видит гипсовый бюст императора, какого? Пароход идет ко дну, и моторные лодки подбирают тонущих. У Лотты начинает болеть голова. — Поскорее, — говорит она. — А то они еще бог знает что подумают… — Она хихикает, достаточно громко, чтобы могли услышать сидящие в соседней комнате, ведь они там сейчас все ждут и прислушиваются. (К шороху ее нижнего белья из тафты, к ее грудному воркованию, к тихим стонам и удовлетворенному смешку.)
145
Лана Тернер (род. 1920) — американская киноактриса, звезда 40—50-х годов. Снималась главным образом в развлекательных и музыкальных фильмах.
Наконец она уступает глупой выдумке своего глупого Антуана и предстает в гостиной перед напряженными взорами семейства, в тишине, которая бывает в большой церкви, с зачесанными наискось волосами и усами-гвоздиками, нарисованными под носом синими чернилами. Она словно автомат поднимает и опускает правую руку, вытянув ладонь, на которой, тоже синими чернилами, намалевана свастика, и, стоя навытяжку, издает какие-то гортанные звуки (хотя в этой игре не полагается говорить, но это и не похоже на человеческую речь), а затем повторяет все сначала. Антуан затолкал себе за щеки несколько взятых у нее бумажных платков, нахлобучил шляпу до самых бровей, выпятил живот, в уголке его рта торчит сигара, и, разведя средний и указательный пальцы в виде латинского «», он показывает их во все стороны: «виктория» — победа!
— А-а-а, — выдыхают члены семейства.
— Тсс, — шипит Натали.
— Подождите, когда кончится, — говорит Тилли.
Антуан толкает Лотту животом в бок и раздвинутыми пальцами бьет ее по голове, Лотта падает, а он ставит ей ногу на живот.
— Зиг хайль! — говорит Ио.
— Это же Гитлер! — восклицает Тилли.
— И Черчилль! — кричит Альберт.
Все находят, что у них получилось очень здорово, и поздравляют Лотту, она снова может смотреть им в глаза, она снова достойный член семейства Хейлен.
— Я сразу узнал его по голове, — говорит Альберт, — точь — в-точь бульдог.
Лотта в изнеможении опускается на диван; она видит сейчас себя глазами молчаливой Жанны. Смертельно усталый Гитлер освобождает от заколок свои волосы (прическа стоила двести пятьдесят франков!) и вливает в желудок холодную, горящую влагу.
— Очень, очень остроумно, — говорит Ио. В комнате пахнет скотным двором, вином, маринадом, а от Клода, как всегда, несет лекарствами. Можно заметить, как, сидя в кругу оживленно болтающего семейства, Ио все больше попадает в сети Хейленов, все охотней отвечает на их жалобы и все меньше понимает, о чем говорит сам. Или все-таки понимает?
Антуан:
— Как ни крути, а вы все ж таки много власти себе забрали.
Ио:
— Власть, власть — это только так говорится.
Антуан:
— Почти пятнадцать миллиардов капитала, с такой суммой можно развернуться.
Ио:
— Пятнадцать миллиардов, а кто их считал?
Антуан:
— И что же, все эти миллиарды так уж вам нужны?
Ио:
— Но я-то с них ничего не имею.
Жанна:
— Правда?
Ио:
— Правда.
Клод:
— Правда, тетя Жанна, ведь есть же определенный порядок расходования.
Ио (с благодарностью в сторону Клода, у которого две души в одном теле, а потом обращаясь к другим, сердито, почти гневно):
— Да, определенный порядок расходования. И я подчиняюсь этому порядку. Ибо мы должны воспитывать в себе безразличие ко всем рукотворным вещам. Это закон нашей жизни. Болезни мы желаем не больше, нежели здоровья, богатства не прежде бедности, нам одинаково безразлично, ждет нас почет или презрение, короткая или долгая жизнь.
Несколько минут Хейлены сидят молча, переваривая этот выпад, и тут, к счастью, появляются двое, придумавшие наконец нечто новенькое, Альберт, весь пепельно-серый, посыпанный тальком, идет ссутулясь и дрожа всем телом, его многочисленные морщины кто-то (наверное, Тилли) прочертил черной краской. Альберт едва переставляет ноги, шлюха Тилли, поддерживая, ведет его к столу, на который он бессильно рухнул бы, если бы она не подхватила его.
— Ням-ням-ням! — произносит он, растягивая губы щелью, и, к ужасу и восхищению Лотты (она прищуривает глаза, стараясь ничего не упустить), ловкие скрюченные пальцы Альберта цепляют бюстгальтер Тилли, та обеими руками стискивает груди, он кусает ее в сосок, прямо через глянцевитый сатин.
— Браво, — говорит Ио, а Жанна:
— Я не знаю, что это такое.
Клод горячо, почти заикаясь:
— Это фильм про…
— Не угадал, — торжествующе смеется Альберт.
— «Душители из Бомбея».
— Нет! — Альберт кладет на лопатки своего самоуверенного сынка.
— Ни за что не угадаете, — смеется Тилли.
Лотта пытается вспомнить, это что-то очень знакомое, что-то из жизни семейства Хейлен.
— А ты, Натали?
Натали сверкает очами — сторожевая собака, которая никак не может освободиться от цепи.
— Разлей-ка нашу бутылочку! — восклицает Альберт. Он трясет головой, скребет ее обеими руками, пыльное серое облако оседает на стол, на диван, пирог и бокалы. Потом они объясняют присутствующим, что это Маммелоккер — «сосунок», символ города Гента, старец, которого на пороге смерти спасла своим молоком юная женщина.