Избранное
Шрифт:
— Доктора тоже не всё знают.
Клод делает восторженную гримасу, вскидывает брови, высовывает язык и указывает на себя.
Ей отвечает другой голос, нудный, чуть-чуть гнусавый:
— Я тоже говорила об этом Натали. Но она хочет, чтобы его обследовали в городе с ног до головы. Деревенские не должны ничего знать о болезни пастора.
Вот и тут то же самое. Альберту кажется, что весь мир — одна сплошная больница. С ним-то никогда ничего не бывает. А эти бабы только и знают, что болтать о раке. И совсем забыли о ребенке Таатье — какая несправедливость.
— Он мужчина в самом соку, — произносит
Альберт, в гостиной, демонстративно застегивает куртку. У него слегка дрожат колени.
— Ты не забыл спустить воду? Я что-то не слышала, — спрашивает Натали.
— Да, папа, ты спустил воду? Ты ведь не у себя дома, — говорит Клод. Альберт с удовольствием дал бы ему сейчас пощечину — этот малый совсем стыд потерял.
Он садится в кресло, рядом с дурным братцем и его дурной половиной, которые грызут печенье. Почему сегодня с утра все не ладится?
В церкви это началось. Еще в церкви, когда Джако заметил, что куртка на мне с плеча бывшего любовника его жены, о чем его проинформировал мой сыночек.
Нет, все пошло наперекос еще раньше. В просторной, чересчур высокой церкви, помпезной до нелепости, разукрашенной, как ярмарочный балаган, он жадно вдыхал аромат ладана, старательно повторял движения окружающих: преклонял колена, садился и вставал — поневоле за всеми, а сам тем временем прикидывал, во что может обойтись содержание такой хоромины, сколько денег принесет пастору эта обедня, и, молча пересчитывая свечи, гадал, какой процент от общей суммы дохода достанется Ио. Он наклонился к сыну, добросовестно читавшему требник:
— Сколько стоит одна свечка?!
Детский рот скривила усмешка, светлые глаза, совсем не похожие на глаза Таатье, вопросительно уставились на него.
— Овечка? — переспросил Ююд. — Тебе захотелось овечьего сыра?
Нет, рано было его выпускать из больницы, Альберт и доктор явно заблуждались насчет его состояния, и он, Альберт, не должен был соглашаться; он выругался — лечение совсем, совсем не помогло.
Антуан, которому всегда до всего есть дело, перегнулся к ним, сохраняя на своей тупой роже благочестивую мину:
— Что случилось?
Клод громко объявил:
— Мой отец интересуется, когда подадут сыр.
— Что? — переспросил Антуан.
— Ему мало хлеба и вина, — сказал Клод.
— Nom de dieu, — произнес Альберт, чувствуя себя ужасно неловко. Антуан прыснул. А перед ними пухлый и розовый Ио в своей лиловой ризе продолжал декламировать требу, поминальный молебен по Матушке — горсточке костей, засыпанных глиной; никогда еще не была такой тяжелой эта непомерная ноша заботливости и любви, которую она взвалила на плечи его, Альберта, своего любимчика, и сейчас он проклинал ее поминовение, тогда как Ио, опустившись на колени, пел и воздевал руки к ней — ради нее.
Смех Антуана распространялся вокруг, как запах ладана и самой церкви. И в этот торжественный день, словно это был самый обычный день в бюро по безработице или в кафе «Панама», Альберт почувствовал, что его самого начинает разбирать какой-то нутряной, коварный смех.
— Oremus [137] , — произнес Ио, скользя взглядом мимо семейства. Жанна с любопытством повернулась к Клоду.
— Перестаньте! — сказал Альберт всем и пробормотал Клоду: — Я в последний раз пришел с тобой в церковь.
137
Помолимся (лат.).
— Поцелуй меня… — не меняя интонации, сказал Клод.
Антуан дважды согнулся в поклоне, и Лотта подала ему руку (зачем, о боже мой!), словно это была часть ритуала. Джакомо ни с того ни с сего стал громко читать молитву по-латыни, осеняя себя крестом. Альберт последовал его примеру и что-то забормотал, подавляя закипающий в нем смех, а Клод, не желавший молиться, поднял руку, словно для того, чтобы перекреститься, но остановил свой жест и раздвинул указательный и средний пальцы в виде латинского «».
Лотта вдруг спросила, считая, что она говорит шепотом:
— Клод, ты не знаешь, в чем дело? Может быть, это двойная месса и потому такая длинная?
— Если она продлится еще, — сказал Альберт, — я уйду.
— Ведь правда, очень длинная, а? — спросила Лотта.
— А куда ты поедешь? — спросил Клод.
— Обратно в Руселаре.
— Разве у тебя есть машина?
Альберт стоял на своем: Антуан непременно должен отвезти его домой.
— Ite missa est [138] , — произнес Ио.
138
Месса окончена (лат.).
Над железными и деревянными крестами времен первой мировой войны проносился ветер. Ио попросил минуты молчания ради Матушки, точно он сам был членом семьи, и, глядя на кустарник и подпорки для бобов за кладбищенской оградой, Альберт чувствовал себя потерянным в этой чужой деревне, точно путешественник в чужой стране. Что-то шло наперекос. И причина была вовсе не в нем.
Причина не во мне. Альберт наливает себе виски из бутылки, стоящей перед ним на столике. Транзистор Клода играет тяжелую классическую музыку.
Альберт, который не забывает, что он женат на пьянчужке и отвечает за нее, что он звезд с неба не хватает, что он издали чует, где пахнет скандалом, и что он готов принять любые следствия любой причины, так вот, этот Альберт говорит себе: на сей раз виноваты другие. Это они не туда всех нас завели. Виноваты все до единого, один не лучше другого, и если стрясется беда, на каждом будет часть общей вины. Вот так-то. И моя доля вины здесь есть тоже, но не только моя, а всего полка: Натали, которая села задницей в лужу, клоуна Антуана со своей дурочкой Лоттой, Жанны Прециозной, Великолепной, сухопутной Русалки, и Тилли по прозвищу Жаркая Печка, и Ио, что живет не среди людей, а в отгородившей его от всего мира лиловой ризе и, конечно же, наверняка служит призовой птичкой для всех, как в тире. Вина лежит и на этом ребенке, которого Таатье нагуляла в Англии, когда работала медсестрой, — Клоде Хейлене, на самом-то деле не имеющем никакого права носить эту фамилию.