Избранное
Шрифт:
В гостиной семейство разделяется на два лагеря, усевшихся друг против друга в креслах с цветастой обивкой; только сейчас Жанна замечает: в одном из лагерей все с длинными подолами — женщины и пастор, в другом — мужчины Хейлены и Джакомо. Сама она, так же как и Клод, не принадлежит ни к одному из лагерей.
— Жанна, — говорит Альберт.
— Допей сначала свой стакан, — перебивает его Антуан.
— Жанна, — повторяет Альберт, — скажи мне, пожалуйста, почему твоему мужу можно приезжать на могилу нашей матери, а моей жене нельзя?
— Но ведь она сама не хочет.
— Она не хочет, потому что ей это не разрешено.
— Допей сначала свой стакан!
— Почему моей жене нельзя быть вместе с нами?
— Бертье,
— Это несправедливо, — неожиданно взрывается Альберт и выходит в коридор, хлопнув дверью.
— Ему больше нельзя пить, — говорит Джакомо.
— Умные слова и вовремя сказаны, — замечает Антуан. Жанна выходит в коридор, но Альберта там уже нет. В кухне, где служанка Лютье стоит возле хрипящей электрической кофемолки, Жанна опускается на стул, сидит, поглаживая себе желудок и что-то мурлыча вполголоса. Перед ней блестит на солнце гора грязной посуды, осы жужжат над остатками пищи, мухи копошатся на коричневой от сиропа липучке, висящей над кухонным столом. Служанка выключает кофемолку и тянется за кипящим чайником.
— Сколько тебе здесь платят, Лютхард? — спрашивает Жанна.
— Этого я не могу вам сказать.
— Отчего же?
— Менеер пастор не велел.
В саду, под раскидистым каштаном, Жанна валится в шезлонг, оказываясь таким образом спиной к дому, из которого доносятся пронзительные голоса Лотты и Натали. Это не бегство, а раздумье перед боем. Сегодня многое поставлено на карту. Она еще толком не поняла, что именно, однако все — молебен, перемены в пасторе, вялая, какая-то почти малодушная радость Натали, еще не оправившийся от болезни Клод, — все указывает на то, что нынешняя встреча может оказаться решающей, если не последней. За обедом вина было выпито много. Так ли уж важно, так ли уж необходимо, чтобы семейство Хейлен и дальше устраивало такие встречи по поводу или без повода, желая отметить годовщину смерти Матушки именно здесь, в Меммеле, ставшем центром жизни семейства с тех пор, как Натали пошла в услужение к пастору? Пастор нервничал и почти все время говорил только с Клодом.
Шмели слетелись на гнилые груши. Рядом трещит сорока. Из дома слышатся звуки вальса и приглушенные голоса.
Натали говорит:
— Ио спрашивает про тебя.
Жанна испытующе смотрит в милое лицо сестры — та склонилась в полупоклоне, — думая, что ответить ей, долгие годы не ласканной, никогда не целованной, никем не замеченной.
— Ты не рада, что мы приехали, Натали?
— Конечно, очень рада. — С трудом сгибая колени, едва переводя дух, Натали присаживается на шершавую известняковую молитвенную скамью перед изображением Лурдской Богоматери. Рядом преклонила колени Бернадетта Субиру [126] , выкрашенная в голубой и белый цвета, воздев молитвенно сложенные руки в сторону грота. Натали наклонила голову набок, резкий щебет птиц раздражает больное ухо, глубокая ложбина спускается от шеи к массивной груди. Лишний вес все это — и эта грудь, и эти бедра, и эти мощные ляжки.
126
Бернадетта Субиру (1844–1879) — французская святая, канонизированная в 1933 году. В 1858 году в гроте под Лурдом (Франция) ей, четырнадцатилетней девочке, было видение Богоматери, которая с 11 февраля по 16 июля явилась ей 18 раз. В 1862 году церковь признала истинность чуда, в 1866 году Бернадетта приняла монашество и окончила свои дни в Неверском монастыре под именем Мари-Бернар.
— Ну, как Ио? — спрашивает Жанна.
— Он очень добрый человек, — говорит Натали, — мне просто не на что жаловаться.
— Такой же мужчина, как и все остальные, — говорит Жанна, но Натали пропускает ее слова мимо ушей и говорит о нем так, словно имеет в виду кого-то другого — соседку или капеллана:
— Две недели назад его нижняя рубашка, белый интерлок, была вся в крови. Особенно спина. Лютье говорит, что тоже заметила. После я увидела кровь на простынях, потому что он засунул рубашку наверх в гардероб. Я так и оставила ее там, решила не трогать. — Натали опять говорит громко, заглушая стрекот сороки. — Когда я взяла отгул и уехала в Вихелен, тут побывала какая-то женщина. Она-то и исцарапала его своими ногтями.
— А может быть…
— Нет, нет, это была его кровь, я же видела его спину.
На террасе, у витражного окна, где солнечный свет дробится на все семь цветов радуги, стоит пастор. Он их не слышит, но знает, о чем они говорят. Он машет им рукой и что-то кричит.
— Что мне делать?
— Ждать, — говорит Жанна.
— Не могу же я сама спросить его об этом.
— Не можешь.
— Я просто не посмею.
— Нет, — говорит Жанна, пораженная спокойствием своей сестры.
— Теперь ты все знаешь, — устало говорит Натали и плетется к дому и к пастору, который опять ее поторапливает. Когда она наконец приближается, он бурчит вполголоса:
— Требуется ваше вмешательство, юфрау.
Голоса в доме звучат резко и пронзительно, и Жанна впервые слышит нечто странное — Джакомо повышает голос при посторонних. В гостиной, прислонясь к мраморной полке камина, в опасной близости от фарфоровых часов Матушки, стоит Альберт, он что-то кричит и, заметив Жанну, вытягивает в ее сторону обвиняющим жестом указательный палец.
— Что я могу поделать, если она даже спала с этим Схевернелсом!
Жанна не в силах выжать улыбку.
— Вот именно! — восклицает Джакомо.
— Этого еще не хватало!
— Да! Но вы сами толкали ее в его руки.
Всюду — на столе, на телевизоре, на подоконнике — стоят бокалы и полные окурков пепельницы.
Лотта едва не плачет.
Джакомо даже не взглянул на Жанну, он ждет, что она встанет рядом с ним, неважно, на чьей она стороне, — ведь она его супруга. Клод лежит на диване, закрыв глаза.
— Схевернелс тогда как старший учитель получал приличное жалованье, да еще подрабатывал страховым агентом, хе-хе.
— Подумать только, — говорит явно шокированная Лотта.
— И вам, конечно, скорее хотелось бы видеть ее рядом с этим учителем, а не с итальянцем. Ведь так? Разве я не прав, Жанна?
Жанна ищет взглядом пастора, но он не входит в гостиную, наверное, слушает их из коридора.
— Тебе не следует так нервничать. Это только шутка, — говорит она.
— Nom de dieu! [127] Это была вовсе не шутка, — возражает Антуан. — Я думал доставить Альберту удовольствие постоять у могилы моей матери в приличной куртке, черт побери. Но у меня нет лишней куртки, я не могу себе позволить иметь две зимние куртки, как некоторые, кого я не хочу называть, вот и пришлось одолжить ее у Схевернелса!
127
Черт побери! (франц.)
— Вот и все, — говорит Альберт.
Клод лежит на софе, где задыхалась перед смертью мать. Сейчас, с закрытыми глазами, он так похож на молодую мертвую женщину.
— И я должен этому верить! — восклицает Джакомо. Красный как рак, он отчаянно отбивается от когтей Хейленов. Такой благонравный, такой сдержанный в начале дня, он сейчас жестикулирует, как истый итальянец.
— Да, черт побери! — кричит Антуан.
— Тихо, — успокаивает его Натали. — Тсс.
— Он слушает в коридоре, — шепчет Жанна.