Избранное

Клаус Хьюго

— Вот видишь!

Джакомо хочет закурить, Жанна понимает это по тому, как он шевелит плечами и начинает рыться у себя в карманах. Но он не осмеливается, это же святое место, здесь похоронена ее мать.

Схевернелс… Она и думать о нем забыла, и пока южанин не спускает с нее мутных, налитых кровью глаз, она изучает куртку, в которой приехал Альберт. Пока священник просит минуты молчания, «чтобы каждый по-своему мог вспомнить нашу добрую, милую, человеколюбивую Матушку Хейлен, которая для вас всех — и в этом ваша привилегия — была Мамочкой», Жанна припоминает, что Схевернелс был шире в плечах, да и выше Альберта, но с узкими, как у подростка, бедрами.

В наступившей тишине слышно, как один из фермеров, стоя у кладбищенской стены, закуривает

сигару, где-то дети с криками гоняют консервную банку, пятнистая кошка беспечно гуляет между коричневыми от ржавчины, мертвыми венками.

— Так, — произносит пастор и похлопывает Альберта по спине, точно поздравляя его с чем-то. Потом все отправляются восвояси, прячась в тени огромных буков, провожаемые комариным роем.

Схевернелс поломал ей всю жизнь. Кто-то должен был это сделать, чтобы она потом грела свои бренные останки возле Джакомо и мрачного костерка его ревности. У Схевернелса — могу поклясться, что уже не помню его лица, а ведь прекрасно помню черты матери: складки у носа, переходящие в глубокие ложбинки по обе стороны подбородка, глаза навыкате, сморщенную желтоватую кожу, хотя уже шесть лет прошло, как она умерла, — так вот у Схевернелса будто овальная дырка вместо лица, как в палатке у ярмарочного фотографа, а вокруг этого овала — сине-стальной воздух с барашками облаков, и под ними — расписанная красками доска с туловищем: колени футболиста (он сам так говорил), соски, пупок, ниже — висюля, а вот головы нет. Круглой головы, с прической, лакированной, как у киногероя тридцатых годов, с красной кожей на шее, с губами, вокруг которых вечно торчали щетинки, царапавшие — клянусь — мой плоский, золотой живот.

— Твой милый братец, он ведь нарочно это сделал, чтобы меня унизить. Этот скот прямо слюни пускал от удовольствия, когда мне все рассказывал.

— Еще бы, — спокойно отвечает она. Они идут рядом через центр деревни.

— О, какая радость, — продолжает Джакомо, — унижать людей! — И с упоением переходит на французский, говорит быстро, с акцентом, глотая окончания и искажая ударения. Так что его не может понять даже Антуан, оказавшийся рядом с ними. — О, какая радость!

Альберт раздраженно выговаривает за что-то сыну, на ярком солнце у него такой помятый, запущенный, дикий вид, он внушает необъяснимую тревогу. Жанна и Джакомо несутся вперед, шевеля ягодицами и выкатив животы, Альберт преследует их в тандеме.

— Им хотелось отомстить за себя, твоим братцам, — и Антуану, и всем остальным. Ведь я человек приличный, а не какой-то побирушка, живущий на пособие по безработице.

— Антуан не живет на пособие по безработице.

— Когда ты встречалась со Схевернелсом?

— Не валяй дурака, — устало говорит Жанна. — Я даже не помню, как он выглядит.

— Правда?

— Если бы я его сейчас встретила, я бы даже не узнала его в лицо.

— Так я тебе и поверил!

Натали входит в пасторский дом, едва протиснувшись через дверной проем. В прихожей пахнет печеными яблоками и жареным мясом. Семейство принюхивается, издает одобрительные возгласы: «А-а, — ага, — м-м-м, — что ты на это скажешь? Кролик, — нет, — косуля». «Угостимся, хо-хо, тысяча чертей». А Жанне, которой кажется, что она живет в стороне от всего этого, что все в жизни ускользает от нее, убегает прямо из-под носа, эти возгласы ласкают слух, и она чуть шепчет: «Какой нежный, сладкий, одуряющий запах, как потешны эти нюхающие воздух люди, мои единственные друзья, и как достойны сочувствия все остальные, закупоренные, точно бутылки, зажатые трусишки, они, вроде меня, зачастую не слышат и сплошь и рядом не видят так, как мы сейчас, когда все вместе вдыхаем запахи этого дома». Она касается мизинцем и указательным пальцем шелковистой кожи руки Натали, проводит ладонью по ее цветастому платью.

— У Джакомо такой обиженный вид. Ему что-то не то сказали?

— Нет, Натали, — весело отвечает Жанна.

— Но с ним явно что-то происходит.

— С ним всегда что-нибудь происходит.

— Я специально для него купила американское филе.

— Он все равно есть не будет.

— Нет, будет. На этот раз он должен.

Жанна молчит: Натали видней. Джакомо никогда не обедает вне дома — ни в ресторане, ни у знакомых (друзей у них нет, да это и к лучшему). Если же обстоятельства вынуждают, как, например, сегодня, то он, невзирая на всех, кому видней, достанет свои бутерброды на гречишном хлебе. Гречка, пареная морская капуста, недробленый рис и ни грамма сахара, ведь сахар — это чистая отрава, а если уж очень захочется пить, то только отфильтрованная морская водичка.

Целых три месяца, в самом начале их совместной жизни, Жанна соблюдала эту диету вместе с Джакомо и чувствовала, что вся высыхает и скукоживается. Так и должно быть, говорили Джакомо и его единомышленники, твой абсолютно неправильно питавшийся организм должен вначале высохнуть, тело, освободившись от всех ядовитых веществ, будет полностью обеззаражено. Но когда видишь, на что похоже обеззараженное тело Джакомо, пропадает всякая охота поститься. Порой она, поедая яичницу со шпиком, ловила в глазах Джакомо отвращение и нарочно брала куски покрупнее, намазывала на хлеб толстый слой масла и, поглядывая на Джакомо, жадными глотками пила вино. Но не полнела. Наверное, из-за нервов.

Степенно рассевшись в кружок, еще не вполне освоившись в чужом доме, семейство Хейлен пьет аперитив. Для начала Натали предложила нечто новенькое, излюбленный напиток англичан — шерри, вишневый ликер. Дамам он понравился больше, чем мужчинам, те вскоре перешли на женевер. Пастор чокается с гостями, Жанна находит это слишком фамильярным. Он переменился, но в какую сторону? Она еще вызнает это, непременно, а пока что она не сомневается, что он (вдруг) уже больше не походит на Ио. До сего дня этого забавного имени было вполне достаточно, оно прикрывало его обманчиво игривым плащом, как, например, уменьшительное имя Андре, сейчас даже и не вспомнишь, что тогда имелось в виду под этим сокращением.

Неделю спустя после того, как Матушка отметила свое переселение к Натали, то есть приблизительно год спустя после того, как Натали отметила свое переселение в дом Ио, который тогда еще звался «Ваше преподобие» и обладал отличными манерами, Натали во время второго семейного схода здесь, в Меммеле, (Его преподобие пересидел визит Хейленов в своем кабинете) объявила новость. Он стесняется. А дело в том, что ему кажется, будто мы тоже стесняемся. И он (в своем кабинете наверху, слева от удивленных гостей) хочет, чтобы не возникало неудобств подобного рода в тот единственный день в году, когда они наносят визит в этот дом. Когда мы переступаем порог его дома, то должны тотчас же забыть, что он человек совсем иного мира. Он хочет, чтобы мы видели и приветствовали его, беседовали с ним на равных. Поэтому отныне мы должны называть его по имени — Роберт или просто Берт.

— Пока я жива, этого никогда не будет! — воскликнула Матушка.

— Мне это кажется странным, — сказала Лотта.

— Этого никогда не будет!

— Тише, мама, он может услышать!

— У меня больше уважения к пасторскому одеянию!

Жанна перевела эту фразу Джакомо. Было это уже давно, Джакомо понимал тогда по-фламандски значительно хуже. Он ухмыльнулся и пробормотал что-то вроде: «Каждый раз одно и то же».

— Но если мы станем называть его Бертом, то неясно будет, кого мы имеем в виду, Роберта или Альберта, — изрек Антуан.

Все задумались. Вот тогда-то и родилась идея называть его Ио — сокращение от «Исполняющий обязанности пастора», все проголосовали, и Матушка на этот раз уступила, потому что «Ио» звучало вполне официально, и Натали отправилась наверх в кабинет, Его преподобие как раз мыл руки и, вытирая их полотенцем, несколько раз повторил, вслушиваясь: «Ио, Ио», а затем согласился: «Хорошо, отныне я буду Ио, однако…» Молчание, перестук в деревенской кузнице, треск сороки в саду за окном.

— Я же с самого начала была против! — воскликнула Матушка.