Избранное
Шрифт:
Причудливая призма от цветных стекол веранды смещается на полу, за плечами Клода виден палисадник с гротом Лурдской Богоматери [115] , рододендроны. За ними раскинулся Меммель — шесть тысяч душ, сгрудившихся вокруг своего пастыря, хлебные поля, мебельная фабрика, двенадцать кафе. Хорошее нынче выдалось лето.
Не хочет ли Натали пойти причесаться?
— Нет. — Натали поправляет жиденькую прядку на виске.
— Ну пойдем, — настаивает Жанна, все с тем же выражением лица — не то соблазняющим, не то угрожающим, и Натали плывет в уборную. Пока Жанна, сидя, чересчур шумно справляется
115
Грот Лурдской Богоматери — копия грота, в котором в 1858 году, между 11 февраля и 16 июля, Богоматерь 18 раз явилась четырнадцатилетней Бернадетте Субиру. Этот грот — католическая святыня и самый популярный в католическом мире центр поклонения Богоматери.
— Он ничуть не изменился.
— А я?
— Ты тоже не изменилась, Натали.
— Я забочусь о нем.
Жанна спускает воду и, стоя перед зеркалом, обдает свои волосы струей лака.
— В нем еще столько огня. Просто удивительно, как долго мужчины не в пример женщинам держат марку. Они еще полны энергии, тогда как мы…
— Ему исполнилось только сорок шесть.
— В самом расцвете сил.
— Надо было видеть его на греческих островах. Там ему дали прозвище Лис. Из-за рыжих волос.
— И что же, он везде рыжий? — Обе вздрагивают. В щелочке двери виднеется глаз, кустик брови и половинка перламутрового приплюснутого рта той, кому принадлежит этот бесстыжий и нелепый вопрос, после чего, распахнув дверь, мадам Тилли настойчиво вопрошает:
— Ну так как же? Отвечай, Натали, если не боишься.
Натали выжидает. Слишком рано сердиться, это плохо влияет на желудочный сок, и кроме того, пока еще ничего не произошло, пока идут лишь бои на форпостах, а впереди еще весь день, во всей своей красе и славе, радостный день, день Матушки.
— Что ты сказала? — Натали хочет выиграть время, успокоиться.
— Я спросила, везде ли у него такие красивые рыжие волосы.
— Этого я тебе не скажу, — с достоинством отвечает Натали. На что мадам Тилли и Жанна, эта предательница, отвечают хихиканьем. Чересчур громким.
— Вам-то до этого что за дело? — в сердцах бросает она.
— Успокойся, милочка, — говорит Жанна. — Мы же тут все свои. — Натали задевает, что она говорит «свои», подразумевая под «своими» и эту подлую особу, сестра которой живет в Антверпене с разведенным мужчиной. Мадам Тилли боком протискивается за спиной Натали в дальний угол и поднимает юбки. Натали бросается вон из уборной.
В холле ее ярость иссякает. В конце концов, нельзя же упрекать мадам Тилли за то, что она не получила должного воспитания. Натали снова вплывает в гостиную, где мужчины беседуют о Кубе. Ио пересказывает по памяти статью из «Де Стандаард» [116] , которую Натали читала ему накануне, и она с умилением отмечает это. Что у него за память, просто диво, прямо позавидуешь, как откладывается в его мозгу любая информация, в речи так и слышишь все слово в слово, вплоть до знаков препинания. Это светоч ее жизни. Она стареет, седеет, становится все благочестивее, только он и поддерживает еще огонек жизни в ней, без него она давно бы стала живым трупом. Тебе, Жанна, этого никогда не понять, такого просто не может быть ни с тобой, ни с этим иностранцем, с этим тощим земляным червем. Жанна, я никогда никому об этом не говорила, но Ио святой. Знаешь почему? Потому что он поддерживает во мне жизнь, потому что он постоянно рядом со мной.
116
«Де Стандаард» — влиятельная католическая газета, выходящая во Фландрии с 1918 года. На базе этой газеты вырос крупнейший в Бельгии газетно-книжный издательский концерн под тем же названием.
Натали спрашивает, не хочет ли кто-нибудь еще кофе.
— Не откажусь, — говорит Альберт, — ведь это, черт побери, не какой-нибудь солодовый суррогат.
— Вы пьете дома солодовый кофе? — отзывается Ио. — Кажется, он намного полезнее, чем натуральный.
— Для печени, — говорит Джако, похлопывая по своим часам, наполовину вылезшим из жилетного кармана.
— И для кошелька, — добавляет Альберт. — Мы просто не можем себе позволить натуральный. Черт возьми, никак не можем. С моим-то пособием по безработице.
— А как же денежки твоей жены? — ехидно спрашивает Антуан, однако, к счастью, никто не реагирует на его слова. Всему семейству Хейлен хорошо известно, что стоит задеть Таатье, и Альберта прямо прорывает — он начинает рассказывать всю свою жизнь и брюзжит, брюзжит без конца.
— К счастью, — добавляет Лотта, — тебе иногда перепадает кроме солодового кофе и кое-что другое.
— Ну вот, видишь, негодник, — живо подхватывает Антуан, который никогда не умеет вовремя остановиться и все делает невпопад. Корсет сдавил Натали диафрагму, она садится, но это не приносит облегчения.
— Время от времени выпить кружечку пива тоже не вредно, — поддерживает реплику Ио, стопроцентный член семейства, даже по манере выражаться. Обычно он никогда не говорит вот так по-свойски, так непринужденно, так дружелюбно. Обычно он вообще мало говорит.
— Но что слишком, то слишком.
— Для папы никогда не бывает слишком, — произносит Клод.
— Вот как!
— Что мы слышим!
А Клод продолжает:
— Жаль, что он не выпивает иной раз лишнюю рюмку. Тогда бы у него на следующий день голова болела с похмелья.
— И ты мне этого желаешь, черт возьми? — ворчит Альберт.
— Ну что же, в этом есть определенный резон, — говорит Антуан.
— У меня, черт возьми, голова и так частенько болит с похмелья! — рычит Альберт, потом смущенно добавляет: — Это правда. Честное слово, Ио.
— Я тебе верю, — отвечает тот.
— Руку на отсечение даю, если это не правда. Так болит, что хоть на стенку лезь. И в глазах все двоится, а то и троится!
— Ну еще бы.
— И если этот сопляк — прошу прощения, Ио, — считает, что у меня никогда не бывает похмелья…
— Да это неважно.
На чистом и высоком лбу Ио под рыжим зачесом собираются морщины, он оборачивается к Натали, поднимает брови. Время выходить из дому или по крайней мере застопорить ход этого разговора. Натали из вежливости предлагает еще кофе, но родственники заметили выражение лица Ио и дружно отказываются. Затем они видят, как Ио шагает через наш садик, внезапно ссутулившись, прижав локтем не то книгу, не то сумку, осеняет себя крестным знамением перед гротом Бернадетты Лурдской и, не оглянувшись назад, на дом или на них, открывает калитку, запирает ее за собой и исчезает за живой изгородью кладбища.