Избранное
Шрифт:
— Здравствуйте, Вера Сергеевна, — сказал он. — Что так рано?
— Толя! Вам же нельзя охлаждаться, — сбивчиво заговорила я. — Что вы, ей-богу, как маленький! Будет обострение… Элементарно!
— Да ну, — смутился он. — Плевал я. Не буду сдаваться, и все. И гимнастику перед открытой форточкой, словно мы молодые и здоровые, а?
Это продолжал действовать Алкин вдохновляющий пример. Видно, он еще не знал… Ну не я ему скажу об этом…
— Гимнастику — прекрасно, Толя, — согласилась я. — Но без истерики. Хорошо? По-мужски…
Он взглянул на меня из-под полотенца,
— Так ланно будет. Мы, чай, паря, сибирские… Оннако по-мужски и будем. Ну.
Знакомое сибирское междометие, годное на все случаи жизни. «Гулять пойдем?» — «Ну». «Обедать будем, ну?..» «Вера, ты нас всех «занукала»!» — сказал мне мой любимый консул, когда я вернулась в Мадрас после завода.
Василий был сибирский, коренной иркутский… Еще едва уловимым распевным остаточным диалектом напоминал мне его Анатолий…
Игоря Николаевича я встретила внизу и, как обещала Люсе, предупредила о случившемся. Чтобы ослабить удар, я начала было рассказывать Аллину историю, доведшую ее до такой крайности, но он не слушал, стоял, сердито соображая что-то. Потом произнес: «Ну ведь нутром я слышал — что-то не так! Черт, жаль, конечно, мне казалось…» Кивнул и, не дослушав, ушел. И забыл, конечно, что намеревался нынче же проконсультировать мои снимки. Большой переполох наделала в отделении Алка, потомок Чингисхана…
— Поеду к своему старичку, — сказала Алла на прощанье. — Кончу институт, буду работать потихоньку, а старик, глядишь, и окочурится…
— Господи, да скорей бы на операцию брали! — вздохнула Люся, когда санитарка завернула матрас на опустевшей Аллиной койке. — Одно бы уж что-то: жить либо помереть. Дичаешь тут, вещи другое значение приобретают… Глупости тут одни. Хочу обратно в школу. У нас коллектив дружный, по праздникам непременно вместе собираемся, лотерею организовываем, песни поем. Голоса такие подобрались…
В ноябре на праздничные дни правление завода устроило консультантам поездку к рыбакам на берег океана.
Я села впереди, чтобы переводить рассказы сопровождавшего нас гида. Черепанов вошел в автобус следом за мной, потеснив товарищей, и плюхнулся рядом. Мы не разговаривали с той нашей стычки, я делала вид, что не замечаю его, встречая в цеху; он тоже проходил, отводя глаза.
И вот сел рядом. Я промолчала: глупо устраивать демонстрации.
Гид весело рассказывал о местах, какие мы проезжали, о храмах и деревеньках, о том, что делают из джута и из листьев пальмы тодди, о рыбаках, о том, как перекупают по самой дешевке у них рыбу посредники; о гостинице, которая ждет нас неподалеку от рыбачьего поселка, — настоящее бунгало, но с современными удобствами. «Водка есть? — шутливо вопрошал гид. — Хозяин гостиницы большой патриот России, пьет только вашу водку…»
Смеркалось, мы выехали на дорогу, шедшую вдоль океанского берега. Гид задремал, я положила микрофон и стала глядеть в окно.
Желтый песок, длинные черные волны, череда за чередой накатывающиеся на берег, и белая чернота послезакатного неба. Две звезды первой и
— Василий, спой… — попросил кто-то.
— Может, не надо? — сказала я. — Так хорошо ехать…
Вот народ, не могут оставаться наедине с собой!..
Черепанов, молча взял микрофон, дунул в него, помолчал минуту и запел. Я боялась напрасно: пел он хорошо, бережно лелея все мельчайшие подробности мелодии, баритон у него был небольшой, но приятный. И репертуар тот же, который здесь, в добровольном изгнании в Мадрасе, крутила, собираясь по праздникам, наша колония, — старые и современные русские романсы.
«Клен ты мой опавший…» — пел Василий, а я плакала, глядя в окно. Плакала, потому что, слушая эту песню, очень хотела домой в Россию, хотела медленной российской весны где-нибудь в деревне, березового сока, падающего на лицо, когда идешь по черной тропинке между белыми стволами, а прошлогодний лист, взъерошенный, точно шерсть любимой собаки, тихо шевелится — растет трава.
За окном автобуса катились волны океана и горело созвездие Близнецов. Две крупные звезды первой и второй величины — Кастор и Поллукс… Все я тогда простила Василию за эти песни, за подлинную печаль в его голосе. Простила и не отодвинулась, когда он положил ладонь на мой локоть: я любила его в те мгновения, любила, как кусочек моей, ни на что не похожей Родины…
Конечно, он постучал после ужина, когда все разошлись по номерам. Я знала, что это он, но открыла.
Прошел, не спросив, можно ли, сел в кресло.
— Ты знаешь, — сказал он, — я плохо живу с женой… — Я молчала, он продолжал: — Нет, ты не думай, что я тебе говорю это, как обычно, когда мужик женщину уломать хочет… Просто тоскливо мне. Домой хочу, обрыдло мне все тут, а как вспомню, что к ней возвращаться, — и не ехал бы никуда… Ты тут торчишь не по той же причине? — Я покачала головой. — Спросишь — что ж, бабу себе другую найти не можешь? Есть и другая. И к ней не хочу… — Помолчал, вздохнул, взял мою руку, разглядывая концы пальцев с обкусанными ногтями — сохранила я до старости лет эту дурную привычку: кусать ногти, нервничая. Усмехнулся. — Не знаю, Вера, нескладный я какой-то человек, не приношу женщинам радости! С мужиками в цеху работаем — душа в душу… Рыбалка там, охота — пожалуйста… А с бабами… Словно кто-то мне вслед плюнул! — Посидел, сказал другим голосом: — Завтра раковин сыну куплю. Просил раковин больших привезти, здоровых таких, витых, знаешь? В которые дудят?.. Есть тут такие?
— Должны быть…
— Пойдем погуляем? — позвал он.
Мы вышли из нашей гостиницы: несколько тростниково-деревянных домиков на берегу океана — и побрели во тьме по песку. Шумел, накатываясь, прибой, ничего за этим шумом не было слышно. Океан отсвечивал серым, гладко катился вал за валом и, шумя белой каймой, ускользал назад. Низко над океаном висели звезды, луны не было.
В стороне от берега горел костер — ровно трепещущий красный кусок, вырванный из ночи, чьи-то тени появлялись в этой молодой, как начало жизни, красноте — и пропадали.