Избранное
Шрифт:
Сугробы наполняются воздухом и сами превращаются в облака. Они поднимаются над своими лесными полянами. Они плывут среди кустов и валунов, среди холмов и деревень. Ручьи среди холмов как будто на мгновение проснутся; там, в буреломе, среди мхов, они чуть слышно запоют своей прозрачною и темною водой. Водой, такою драгоценной и послушной.
А деревья, кусты, околицы преобразятся. Все станет облачным, подвижным, невесомым. Все зазвучит и поплывет сквозь снежные туманы. Во всем проснется робость. И чудится: озера поднялись навстречу снегопадам и закружились в добром звучном воздухе, как ненаглядные, неуловимые острова.
Вон даже лось задумчиво и удивленно качнул тяжелыми рогами и замер на опушке леса. Он ловит медленные крупные снежинки, как в корону, и улыбается. В темных глазах его, как в ручьях, сиреневыми облаками тоже колышется снегопад.
НЕПОСЕДЛИВЫЙ МЛАДЕНЕЦ
У меня под горой народился маленький нежный ручей. Я это чувствую, я слышу издалека. Не пойти ли теперь да взглянуть на него? Под горой, среди хрусткого и зернистого снега, среди мертвых, иссушенных временем и морозами листьев травы, — сверкание и шелест.
Тут крошечный беспомощный младенец. Он дышит чуть приметным, совсем еще наивным, но уже тревожным сном. Он медленно колышется от сонного дыхания и — светится. Тут солнце влажной доброю ладонью накрывает новорожденное его теченьице. Тут, среди мокрого и счастливого снега весны.
К вечеру опустится морозец. Он закует послушные и звонкие овраги, колеи, пригорки. Ну как же тут уснуть? И среди ночи придется мне спуститься под гору, к ручью.
Он прикорнул здесь, в своей ложбинке. Подернут инеем. Он боязливым робким сном забылся до рассвета.
Тут надо взять его в ладони. Да отнести домой, там уложить, как маленького чуткого котенка, и греть его дыханием. До рассвета. Ты сам заснешь над ним и не заметишь, как встанет солнце. А твой младенец убежал, его уже нет в избе. Он снова там звенит сквозь утро под горой и на какой-то тоненькой струне играет.
И так до самого заката. То здесь, то там звенит, сверкает, хлопает в ладоши, хихикает…
А к вечеру над озером вспыхнет месяц, когда опять морозец опустится. Ручей притихнет на какую-то минуту. Спустишься под гору опять накрыть его дыханием либо ладошкой, а вон он сидит — на берегу. В голубеньких сапожках, глаза блестят, улыбка светится. Протянул беспечную руку, выломил из воздуха янтарный рожок месяца и, как на дудке, на месяце наигрывает. Только пальчики, как перламутры, сияют, когда перебирает ими, разгуливая по мелодии своим непоседливым и простодушным дыханием.
СТАЛЬНОЕ НЕЖНОЕ КРУЖЕВО
Лед ноздреват, лед крошится, он распадается и темнеет. Из глубины тяжелых дымчатых озерных льдин теперь слышится какое-то движение, оно походит на длинное прерывистое дыхание. Дыхание томительно и гулко расплывается над озером, особенно в сумерки.
Над сумерками прорезается месяц, осторожный, внимательный. Его таинственный, плотными туманами завешивающий озеро свет вдруг наливает льды тяжелой черной зернью. Однако льды подвижны, они подтаивают и распространяют здесь и там широкие лиловые течения.
Лед превращается в стальное, кованное мелко и узорно кружево, он весь звенит и дышит здесь, под месяцем, сквозь этот звон. Прозрачно и пустынно дышат льды, звенят узоры и расплываются к далеким от луны, замглевшим берегам, чтоб на рассвете уже совсем бесшумно раствориться в солнце и в туманах.
Навсегда исчезнуть.
ТЯГА ДУШИ
Я думаю, что в сердце каждого человека с самого робкого и розового детства накапливается тяга к людям, которые любят и умеют работать, знают и чувствуют мастерство, чья сноровка и опыт расцветают, как луч в июльский полдень, при осмысленном и созидательном действии. Душа такого человека — поистине цветок, цветок благоуханный и нерукотворный.
И в самом деле, сколько песен сложено и пропето об умелости, о сноровке, о ловкости и о благодарной приверженности человека к труду.
Ах какими глазами смотрит девочка, когда мать разделывает на столе хлеба, когда она вываливает из квашни это золотое, исполненное веса и сияния, тягучее и звучное тело зерна! Как она мнет это живое и благодатное тесто, как она приговаривает или поет про себя какую-то старую-старую песню, которую, может быть, певала еще мать ее матери. Глаза детей в такие минуты полны моленья и восторга, их лица светятся, они как маленькие ангелы парят своими взглядами над добрыми, над умными, над благодатными руками своей невыразимо прекрасной матери. А когда эти руки вынимают из печи хлеба, эти огромные и огнедышащие солнца добра и красоты! Кого не тянет прикоснуться к ним пальцами, погладить ладонью и, может быть, приложиться щекой или встать на колени, как перед знаменем, и поцеловать их?
А когда взрослые строят дом! Как издали за ними наблюдают дети. Как тянет их вечером после работы бродить и бегать по свежим половицам, по золотым и звучным перекрытиям или просто сидеть в недостроенных, пустынных и таких таинственных комнатах сруба. И смотреть на звезды. Как сами мы любили в детстве строить какие-то клетки, изгороди, домики, города. Как населяли мы эти свои творения приветливыми и добрыми жителями, какие песни слагали мы для них в сердце своем несмышленом, какие увлекательные игры рождались тогда у нас. Так пусть же наши дети и дети наших детей никогда не забудут пленительные дорожки этих кротких и вещих игр, и пусть сердца их будут вечно отзывчивы и трудолюбивы!
А кто в деревне не играл в шофера и тракториста, как ранее играли в пастуха и стадо. Как замирает сердце мальчика, когда он следит глазами за огнями быстрыми ночного самолета! Он там, среди облаков, он дальше — он шагает по планетам, и пусть его отважное юное сердце там, в необъятных и нерукотворных мирах, тоже будет кротким, вещим и отважным.
А меня, меня самого, при всем моем возрасте и уже довольно-таки обширном опыте жизни и дел, до сих пор повергают в восторг и умиление глаза, в которых я вижу движение мысли, напряжение поиска и умение смотреть открыто и честно в глаза собеседнику. Такого человека всегда мне хочется обнять; мне хочется пожать его крепкую руку умелого и делового человека и прикоснуться к ней краешком своего сердца.
Как будто бы из ничего рождается в поле пшеница, из ничего как будто растет трава и дует ветер, из ничего собираются облака и озаряет озера молния, из ничего раздается звук отдаленной песни и вздох восторга и любви, из ничего возникает жемчужный человеческий зародыш… Как будто бы? Нет, разве же из ничего встает солнце? Из ничего ли светит луна? Сверкает, как бриллиант, умом и добротою человеческий взгляд? Вдруг возникает и отдается в сердце поцелуй? Слагается рукопожатие? И разве же из ничего бьют в нашем сердце удары, что озаряют наше тело, ум и нашу совесть биением алой, прекрасной и драгоценной крови?