Избранное
Шрифт:
— Что ж, все это верно… Жалеть мне не о чем. Подумаю еще раз, должно быть, и вправду лучше забыть о прошлом, поискать работу, чтобы со временем было куда взять дочь…
И снова воцарилось молчание, на этот раз изумленное, и недоверчиво забегали глаза. Легавый зажал четки в кулак.
— Значит, с этим покончили?
— Какие еще книги?
— Мои.
— Да их, поди, все растрепала Сана, — воскликнул Илеш. — А если остались какие, сейчас принесу.
Он вышел и вскоре вернулся с небольшой стопкой книг, положил их на пол посредине
— И в самом деле почти все пропали! Экая досада!
— С каких это пор ты стал таким ученым? — насмешливо спросил легавый и поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Может, ты и книжки воровал?
Все заулыбались. Сайд молча собирал книги. Он не улыбался.
II
Дверь не заперта. Она всегда бывала открытой, даже и в те далекие времена. Он шел сюда по горной дороге. Приют милосердия… Квартал Дарраса, укрытый отрогами горы Мукаттам… Сколько с ним связано воспоминаний…
Кругом дети, песок, расплавленный жар, и он, Саид, задыхающийся от волнения и усталости. Взгляд невольно останавливается на маленьких девочках. Прячась от палящего солнца, полеживают в холодке бездельники. Сколько их?.. На пороге он на минутку остановился и огляделся вокруг, припоминая, когда был здесь в последний раз. До чего же прост этот дом. Должно быть, так жили еще при Адаме. Просторный некрытый двор, в левом углу высокая пальма с погнутой макушкой. Направо — открыта дверь в единственную комнату. В этом странном доме не было запертых дверей. Сердце учащенно забилось, и мысли унесли его к далеким, милым дням… Детство, отцовская ласка, грезы о чем — то неземном, неясном… Фигуры дервишей, раскачивающихся в такт песнопениям… И имя Всевышнего, трепетом отзывавшееся в душе. «Смотри, слушай, учись, открой свое сердце», — говорил, бывало, отец. И радость, рожденная пением и еще предвкушением зеленого чая. Как–то ты поживаешь, владыка, шейх Али Гунеди? Из комнаты донесся голос — хозяин заканчивал молитву. Саид улыбнулся и, подхватив свои книги, решительно переступил порог.
Вот и сам шейх. Скрестив ноги, он сидит на молитвенном коврике и с отрешенным видом что–то бормочет. Все та же комната. В ней почти ничего не изменилось. Циновки, правда, новые — не иначе как постарались ученики, — а у западной стены прежнее скромное ложе, возле которого на полу пляшет пробравшийся через окошко луч заходящего солнца. Остальные стены почти скрылись за полками с книгами. Запах ладана, такой застарелый, что кажется, будто смола не обновлялась десятки лет. Саид опустил книги на пол и подошел к шейху.
— Мир тебе, владыка! Шейх неторопливо закончил свое бормотание и поднял голову. Узкое, живое, одухотворенное лицо, словно ореолом обрамленное седой бородой. Белоснежная шапочка–такия плотно обтягивает серебро когда–то густых волос. Пристальный взгляд человека, который прожил восемь десятков лет на этом свете и для которого иной мир не является тайной. Взгляд,
— И да пребудет с тобою мир и милость Аллаха! Все тот же голос! А какой голос был у отца? Он стал припоминать, но только зрение осталось верным памяти: он видел лицо отца, его шевелящиеся губы, а голос был забыт безвозвратно. А где же твои ученики, о шейх Али Гунеди? Где те, что приходили сюда славить Аллаха? Скрестив ноги, Сайд сел на циновку.
— Сажусь без спроса. Помнится, ты не любил, когда у тебя спрашивали позволения.
Ему показалось, что шейх улыбнулся, хотя бледные губы были по–прежнему неподвижны. Любопытно, вспомнил ли он его?
— Прости, но, кроме твоего дома, у меня нет иного приюта.
Шейх уронил голову на грудь и прошептал:
— Ты говоришь о стенах, но не о сердце. Саид вздохнул: непонятно!
— А я только сегодня вышел из тюрьмы. — Он сказал это подчеркнуто небрежным тоном.
Шейх вопросительно поднял прикрытые веками глаза.
— Из тюрьмы?
— Ну да. Ты не видел меня больше десяти лет. За это время произошли удивительные события. Может быть, ты слышал о них от своих учеников, которые меня знают…
— Я слышу многое и поэтому не слышу почти ничего.
— В общем, я не хочу ничего от тебя скрывать. Поэтому и говорю прямо, что только сегодня вышел из тюрьмы.
Шейх медленно покачал головой и с сожалением произнес:
— Нет, ты не вышел из тюрьмы…
Саид улыбнулся. Все те же слова, из которых каждое имеет свой особый, таинственный смысл. И он сказал:
— Знай, владыка, нет тюрьмы страшнее той, что создана государством.
Шейх пристально поглядел на него своими чистыми глазами и пробормотал:
— Он говорит, что нет тюрьмы страшнее той, что создана государством…
Саид снова улыбнулся. Видно, не понять им друг друга. И все–таки не выдержал:
— А ты меня помнишь? Шейх равнодушно изрек:
— Довольствуйся всегда настоящим…
И хотя Саид был почти уверен, что старик его вспомнил, он не уступал:
— А покойного отца моего, Махрана?
— Да пребудет с ним милость Аллаха…
— Хорошее было время!
— Если можешь, скажи так и о настоящем… — Но…
— Да простит нас Аллах…
— Я говорю, что только сегодня вышел из тюрьмы… Шейх внезапно оживился.
— И когда его посадили на кол, он сказал с улыбкой: «Что посеешь, то и пожнешь».
Отец понимал тебя. Но как же ты должен меня осуждать, если даже твое доброе чувство ко мне оборачивается жестокостью? Ноги сами привели меня в этот мир ладана и душевной тоски, ибо что остается делать тому, кто одинок и у кого нет дома?
— Владыка, — сказал он, — от меня отказалась родная дочь…
— И в деяниях самых малых творений заключена тайна Его, — молвил со вздохом шейх.